Михаил Любимов - И ад следовал за ним
С искренними пожеланиями
Михаил ЛЮБИМОВ
P. S. Вы упрекаете бедного Уилки в пристрастии к эзопову языку и излишней конспирации. Что ж, возможно, в Англии художественный вымысел не может быть положен в основу уголовного обвинения. Однако не забывайте, уважаемый сэр, что время не стерло из памяти Уилки нашумевшие процессы Даниэля и Синявского, на которых им, увы, инкриминировались высказывания героев их собственных литературных произведений.
Что тут удивляться? Мне вполне понятны перестраховка и предусмотрительность осужденного разведчика, решившего не давать никаких карт ни самому гуманному в мире британскому правосудию, приговорившему его к 30 годам, ни так и не признавшему его Отечеству.
ГЛАВА ПЕРВАЯ,
которая вводит неискушенного читателя в богатый мир героя, летящего в темную ночь на тайное свидание
Большая в Гаммельне тревога.Крыс развелось там — страсть как много.Уже в домах не счесть утрат.Перепугался'' Магистрат……Вдруг волшебник — плут отпетый —Явился, в пестрый плащ одетый,На дивной дудке марш сыгралИ прямо в Везер крыс согнал.
Легенда о КрысоловеЯ выключил телевизор, набросил пиджак, обозрел из окна темную ночь, в которой только пули свистели по степи, и спустился вниз по лестнице, позванивая ключами от машины. У подъезда под суровым ветром трепетали белый плащ миссис Лейн и ее продрогший сеттер с отвратительной мордой судьи, не устающего выносить смертные приговоры.
— У вас железная воля, миссис Лейн! Подумать только, в такую тоскливую погоду не пожалеть себя ради этого благородного создания (тут создание, словно почувствовав мое кривляние на котурнах, состроило рожу еще постнее, вызвав не предусмотренное ситуацией воспоминание о предводителе Монастыря, Мане), а я еду ужинать в Сохо, ведь в местных пабах, дай Бог, чтобы раздобыть вечером пару хотдогов, да это и понятно: народ экономит, обжирается овсянкой дома и выбирается за сто ярдов лишь за пинтой пива. Какой смысл держать в пабе горячие блюда? К тому же я люблю итальянские рестораны, не зря ведь во мне горит четвертушка итальянской крови, хотя все остальные предки — австралийцы (время от времени не мешает обыгрывать легенду, это полезно для дела и тренирует и без того феноменальную память), и посему день, проведенный без ветчины по–пармски, то бишь дыни с ветчиной, похож на муки человека, который с утра не успел почистить зубы и мечтает вечером добраться до щетки[2]. Хорошо, что в тратториях цены вполне доступны для скромных тружеников (легенда — всегда легенда, соседей интересует чужой карман, и никто толком не знает доходов на радиофирме почтенного Алекса), хотя, признаюсь, миссис Лейн, ветчина по–пармски — это не главное в жизни (мысль простая и афористичная!). Счастливой прогулки, не простудите гордость нашего дома! Разве встретишь такую прелесть даже на лужайках Хемстед Хила? Спокойной ночи, привет вашему мужу, у него уже прошел насморк? Мне всегда приятно с вами поговорить, я ему так благодарен за то, что вчера он помог завести мне машину — проклятая сырость! — у него золотые руки, ему надо открыть частную мастерскую, вам бы не помешала пара миллионов, миссис Лейн, правда? Хватит и одного? Смех. Аплодисменты. Занавес.
Первый переулок, второй, третий, поворот направо, левое колено[3], выезжаем из Хемстеда, два километра по прямой, налево и правое колено, далее прямо к автостраде. На уроках в семинарии за такую грубую проверку прочистили бы во всех наклонениях, представляю своего грозного дядьку: «Попытка с ходу выявить «хвост» сразу обнаруживает вашу принадлежность к известной организации!»
На автостраде фиксирую «роверы» 07435 и 24132, впрочем, наружное наблюдение — по–простому наружка — обычно меняет номера. А если серьезно обложили и оборудовали закрытые посты, и пошли несколькими бригадами по параллельным, и вставили в машину игрушку–датчик, он же «клоп», и прочее, и прочее, то все равно полная хана — проверяйся хоть сутки. Если ты погорел и петля затягивается, то остается только зайцем бегать вокруг капкана — никуда не деться! — или ожидать шапку–невидимку да ковер–самолет.
«Хвост» — почти всегда конец, финита ля комедия, почти всегда. Бывают, конечно, и случайности — так однажды меня взяла в Веве швейцарская полиция, клюнув на иностранный номер машины. С тех пор бегу провинциальных мест, где тупые ксенофобы видят в каждом заезжем гангстера и шпиона. Нельзя нашему брату играть с «хвостом», мы же не белая кость, прикрытая дипломатическим паспортом: они, как свободные лорды, раскатывают на своих лимузинах с «хвостами» и еще предлагают на остановках пиво утомленным сотрудникам наружки, мышкам–норушкам.
Небольшой «форд» резко вывернул из темноты и остановился у бензоколонки, другая машина, полыхая дальними фарами, приближается сзади, карамба, стоп! Выскакиваю к автомату за сигаретами, которые не курю, дамочка в спортивной куртке роется в сумке, достает свои гривны, получает пачку и отходит к «форду» 125–11, сзади она вполне ничего, хотя ноги чуть подкачали.
«Мерседес» 767–19 проскочил мимо, ложная тревога! Разворачивайся, Алекс, доезжай до бакалеи и дуй на другую автостраду.
Мышек–норушек вроде бы нет, но в голове учебный фильм ужасов, популярный в семинарии: встречный поток разбегается в боковые улицы, на ходу меняя номера, поворачивает на все 180°, пристраивается сзади, по бокам и впереди, блондины перекрашиваются в брюнетов, бросают под заднее стекло клетчатые кепи, розы и апельсины, дабы выглядеть гуляющими ковбоями, шоферы наклеивают бороды патриархов или перевоплощаются в юных леди, музыка играет танец с саблями, в кадре — объект слежки, зловещий и неврастеничный, как все иностранные шпионы. Вот он паркует машину, вытягивает трубочкой губы в любимой «Боже, славь королеву!». Бодро шагают бригады сыска: обнявшиеся две сестрички–шизофренички, старушка — божий одуванчик и пьянчуга с расстегнутой ширинкой (действие, естественно, разворачивается в Мекленбурге). Расслабившийся объект мирно движется к перилам универмага, где в магнитном контейнере таится план уничтожения всех военных баз Мекленбурга, вот он прикоснулся к перилам — вспышки, вспышки, вспышки фотоаппаратов! И берут подлеца под белы руки наши молодцы, и тянут, завернув оные за спину, в «черный ворон»… Не дай бог такое!
Правый поворот — до сих пор холодок пробегает по телу при воспоминании об этой альпийской дыре Веве — от страха чуть не выпрыгнуло сердце и дрожали руки, когда разводил костерик в унитазе гостиничного номера.
В окна летели липовый цвет и дурацкие марши из соседнего ресторана, полиция повертелась вокруг, проверила подозрительного австралийца у портье и бросила к чертовой матери: почему меня зацепили?
Перехожу в другой ряд, набираю скорость. В зеркальце — пустая мгла, сворачиваю налево, еду на красный (благо на улице ни полицейских, ни собак), еще пару миль, и, если не верить во всевидящее око спутника, в черную магию, в сверхдостижения электроники и химии, от которых и блохе не укрыться в Лондоне, то можно бросать машину и двигать по маршруту проверки на своих родимых костылях.
До встречи с Генри еще целый час, с ума сойти, как медленно тянется время! «The inaudible and noiseless foot of Time!»[4], как писал идол моего австралийского папы. Что же скажет Генри? Неужели рыбка сорвалась с крючка? Будет очень обидно, это затянет всю операцию «Бемоль», потребует новых сил…
Нет, Генри настойчив и родился с серебряной ложкой во рту, у него не сорвется… А если вдруг ни черта не выйдет и все полетит в тартарары? Центр меня по головке не погладит, такое вставит…
И прежде всего старый друг Челюсть, подброшенный фортуной под самый купол Монастыря, уважаемый Николай Иванович, один из главных распорядителей судьбы владельца небольшой фирмы радиотоваров, легкомысленного австралийца Алекса,— видимо, зависть к его звезде никогда не вылезет из моих пропитых печенок.
Так и видится он мне в далекой ретроспекции в виде огромного бесформенного юнца, входящего в кабинет, что выходит окнами на улицу Несостоявшегося Ксендза (весь район дышит этим именем, тут и его памятник, и площадь, чего тут только нет), вот Челюсть входит в развевающихся штанинах и мрачном, как вся История, галстуке, открывает дверь и впускает вместе с собою шквалы коварного ветра. «Дуй, ветер, дуй!» — словно кричит король Лир из своего небесного угла[5], и ветер отбрасывает оконную раму, звенит стеклами, обходит все углы и выдувает (еще не повесили нитяные сетки) в июльскую жару документ на тонкой бумаге и не просто выдувает, а возносит над площадью и несет в сторону улицы Убиенного Царевича, показывая нижестоящим гриф «Совершенно секретно».
