Вениамин Рудов - Вишневая трубка
Приехал однажды Михайло простуженный и задержался дома. Оставив его с детьми, Зося поехала в соседнее село на мельницу и там заночевала.
Возвратилась утром домой и удивилась — муж не вышел встретить. Сердцем почуяла недоброе, бросилась в хату— вещи разбросаны, стол опрокинут, постели перерыты, пол устлан перьями. Что это? Обезумевшая от ужаса, бросилась к сараю и тут же, у порога, упала как подкошенная: на перекладине висели Михайло и дети. На всю жизнь запомнила Зося их черные лица… К груди мужа гвоздями была прибита дощечка: «Предателю Украины от Лютого».
Зося не помнит, кто и когда увел ее от этого ужасного места; как страшный сон вспоминает похороны. Пять лет после пережитой трагедии ходила она сама не своя. Добрым людям спасибо, не дали пропасть в неутешном горе.
Только в Дубровичах, среди бывших батраков Цешинского и Волченко, Зося понемногу стала приходить в себя. Работа — что доктор: в ней и утеха, и счастье. И труд ее оценили должным образом.
«Но почему не радуют деньги? Что так стеснило грудь и почему на душе вдруг стало тревожно?!» — задумалась женщина, пытаясь найти причину своему настроению.
И неожиданно как бы очнулась, спрятала деньги в сундук, стала торопливо одеваться: совсем забыла о приглашении на расширенное заседание правления!
Франкевич спокойно шла по улице, но гнетущее чувство по-прежнему не покидало ее. В чем же дело, откуда оно? И вздрогнула, остановилась: трубка! Вишневая трубка в зубах у бухгалтера! Ведь точно такая же была у Михайлы…
Кабинет председателя не вместил всех собравшихся. Пришли бригадиры, звеньевые, огородники, льноводы. А люди все шли и шли.
— Давайте в клуб перейдем, — предложил председатель.
— Правильно, — поддержал Полийчук, — народу привалило много. Большой разговор будет.
Колхозники гурьбой направились в недавно отстроенное двухэтажное здание клуба. Зося плелась позади всех.
— Товарищ Франкевич! Вы почему отстаете? — окликнул Зосю агроном Кузьменко и шутливо добавил: — Разбогатели, так и знаться с нами не хотите?
Зося слабо улыбнулась, но шаг ускорила. А бухгалтер подхватил:
— Богачи, они все такие…
Споры на собрании были жаркими. Агроном доказывал, какие выгоды даст кукуруза, убеждал, но все напрасно. Большинство сходилось на том, что галицийская земля не примет этой культуры. Лен да картофель — вот основа основ. Ну, каких-нибудь пять-десять гектаров для опытов, — куда ни шло, а больше — ни-ни!
Выручил Полийчук. Приземистый, широкоплечий, он вышел к трибуне и заговорил зло, то и дело поглаживая свои короткие волосы:
— Товарищи члены правления и колхозники! Всегда, когда наша партия начинает новое дело, находятся маловеры. А жизнь потом надсмеется над ними. Вот и сейчас такие нашлись. Спор о кукурузе — позор для нашего колхоза! Да, позор! Я хочу спросить у всех здесь сидящих: нас партия когда-нибудь подводила? Обманула кого? Скажите мне, будьте добреньки, в чьей хате горели электрические лампочки при Пилсудском? Или, может, Бандера провел их в ваши хаты? А кто вам радио провел, кто больницу в Дубровичах построил, украинскую школу открыл, ту самую, что красуется рядом с больницей? Так якога же черта, простите меня на поганом слове, мы крутимся-вертимся, як той уж, коли ему на хвост наступят?
Полийчук обвел горящими глазами переполненный зал и, остановившись на Кузьменко, весело подмигнул ему:
— Будет у нас кукуруза, всем чертям на зависть, а нам на утеху! Правильно я говорю, сельчане?
— Правильно!
— Верно!
— То-то же, — одобрительно крикнул Полийчук и поднял руку, требуя тишины. — А теперь я хочу и вам сказать несколько слов, товарищ парторг Кузьменко. Человек я, как известно, беспартийный, так не обижайтесь, если вас покритикую. Вот сегодня вы обо всем правильно говорили. Слушал я вас внимательно и думал, что вы напомните людям о прошлогоднем уроке, когда бандеровцы, эти проклятые недобитки, все посевное зерно сожгли. Как бы не повторилось такое: ведь мы, товарищи, не должны забывать, что живем на границе!
Бухгалтер сошел с трибуны под одобрительные возгласы, вытирая на ходу лоснившееся от пота лицо, и сел рядом с Кузьменко.
— Ты, друже, не обижайся, — шепнул он, наклонившись к уху парторга. — Я для пользы дела сказал.
— Что ты, что ты! Какая там обида! Все сказано правильно, а главное — вовремя…
Заседание правления закончилось поздно вечером. Кузьменко вышел последним. Очутившись после освещенного клуба в кромешной тьме весенней ночи, парторг невольно вздрогнул, услышав тихий оклик:
— Пане Кузьменко…
— Кто тут? Ах, это вы, — узнал он Франкевич.
— Так, пане, то я…
Кузьменко приблизился к ней:
— Ну, ну, Зося, как вам не стыдно! Какой я «пан»?
— Пшепрашам пана, — совсем смутилась Франкевич и от волненья заговорила по-польски. — Хцялэм пану цось поведзеть…
— Да вы не волнуйтесь, пожалуйста. Зайдем в клуб, там и поговорим.
— Нет, нет! — отстранилась Франкевич. — В клуб я не пойду. Поговорим здесь… Я хочу вам сказать… Эта трубка… — Зося окончательно запуталась и умолкла.
Кузьменко по-братски погладил ее шершавую руку, и Зося, овладев собой, стала более внятно рассказывать о своем подозрении.
Слушал парторг внимательно, не перебивая. Наконец спросил:
— А вы не ошиблись?
— Хоть убейте — она! — с болью вырвалось у женщины. — Из тысячи узнаю!
Кузьменко не раз видел трубку бухгалтера и всегда любовался мудреной ее отделкой. Как-то даже предложил Полийчуку в обмен свой портсигар.
— Э, нет, дорогой, — отказался тогда бухгалтер. — Трубка эта в нашем роду, можно сказать, историческая: от прадеда к деду, к отцу, и так до меня дошла. Что угодно отдам, а трубку — нет!
И вдруг такая неслыханная, страшная новость! Кому же верить? Полийчуку, лучшему активисту села, неоднократно участвовавшему в самых жарких схватках с бандеровскими выкормышами, или этой встревоженной до глубины души женщине?
— Зося, вы уверены, что то вашего мужа трубка? — снова переспросил парторг. — Нет ли ошибки?
— Ошибки? Что вы, пане Кузьменко! Если сомневаетесь, тогда возьмите ее у бухгалтера, отверните мундштук. На его конце мой Михайло выжег свое имя.
— Хорошо, я проверю. Только о нашем разговоре никому ни слова, слышите? Никому!
И Кузьменко зашагал домой.
Глава вторая
Совсем стемнело, когда полковник Батов покинул свой прокуренный кабинет. За день он устал от хлопот и сейчас неторопливо шагал по скупо освещенной улице, наслаждаясь и тишиной, и свежим весенним воздухом. Прохожих было мало, — районный городок начинал и заканчивал рабочий день рано.
Свернув на улицу Ватутина, Батов взглянул на электрические часы, висевшие над кинотеатром, и заторопился: девятый час, Мария Петровна ждет с обедом.
По привычке, установившейся за долгие годы совместной жизни, Мария Петровна не садилась за стол одна, если муж не был в отъезде, и, как бы поздно ни задерживался на службе, отдыхать не ложилась. Повелось это с того тревожного времени, когда Батов командовал пограничной заставой в Средней Азии, где ему часто приходилось гоняться за басмачами.
Полковник прибавил шагу, но едва отошел от кинотеатра, как услышал рядом мужской голос:
— Добрый вечер, товарищ полковник! Не узнали меня? — спросил парень в черном модном пальто.
— Добрый вечер! — машинально ответил Батов. — Ах, это вы, Вознюк? Узнал, узнал. Как поживаете?
— Лучше всех, товарищ полковник! Спасибо вам и товарищу Дорошенко за все. Век вас не забуду!
— Значит, все в порядке? Устроились в Харькове? Работаете?
Парень замялся:
— Нечего мне там делать, — печально произнес он. — Мама умерла, когда я еще был в лагере. Другой родни нет. Вот и пришлось в ваших краях остаться. Правда, устроился я неплохо, в областной ремстройконторе. А сюда в командировку послали, районный клуб ремонтировать. Сейчас в кино бегу. Скоро начало.
— Идите, голубчик, не задерживайтесь.
Странная была манера у Батова: называть «голубчиком» человека, которого недолюбливал. Вошло это в привычку давно…
Весной прошлого года Вознюк вместе с товарищем, Озеровым, охотно сдался пограничникам и на допросах не запирался. В протоколах задержания было сказано, что Озеров Матвей Иванович, 1913 года рождения, русский, с высшим образованием, и Вознюк Андрей Захарович, 1926 года рождения, украинец, окончивший строительный техникум, содержались в лагере для перемещенных лиц в городе Саарбрюкене, откуда и совершили побег с целью возвращения на Родину.
Далее значилось, что Озеров родился и жил в Одессе, а Вознюк — в Харькове.
Помимо протоколов, с заставы прислали портсигар и пакетик со шведскими лезвиями для безопасных бритв. И портсигар с подмокшими сигаретами, и лезвия принадлежали Озерову.
