Николай Томан - Прыжок через невозможное

У капитана был широкий лоб, глубоко сидящие черные глаза, длинный нос с горбинкой, рано поседевшие волосы на висках. Слегка откинувшись на спинку стула, он не мигая смотрел в глаза майору, ожидая пояснений.

— Не знаю, нужно ли мне рассказывать вам о том, какой интерес проявляет военная разведка к железнодорожному транспорту? — улыбаясь одними глазами, спросил Булавин.

— Не нужно, — серьезно ответил Варгин, хотя он и понимал, что майор шутит.

— Я вам верю, — теперь уже не тая улыбки, продолжал Булавин. — А вот мне полковник Муратов не поверил и прочел целую лекцию о том, сколько неприятностей причинил французскому железнодорожному транспорту небезызвестный прусский агент Штибер.

— Тот самый Вильгельм Штибер, которого Бисмарк представил императору Вильгельму как «короля шпионов»? — усмехнулся Варгин.

— Тот самый. Но этого мало, пришлось еще прослушать историю и о том, как японцы перед началом русско-японской войны собирались вывести из строя Сибирскую железную дорогу и как им помешала осуществить это бдительность русской железнодорожной охраны. Но это, между прочим, для повышения образования, так сказать. Был затем продемонстрирован небезынтересный документ, захваченный у гитлеровцев. Я привез его копию.

Майор Булавин достал из своей сильно потертой и потемневшей в тех местах, до которых он чаще всего дотрагивался руками, полевой сумки несколько листов бумаги. На них — слева по-немецки, справа по-русски — на пишущей машинке была напечатана копия донесения начальника немецкой военно-транспортной службы главному штабу.

— Читайте только то, что подчеркнуто красным, — сказал Булавин, протягивая капитану один из листов.

«Ни в одной стране, — читал Варгин помеченные абзацы, — оперативное руководство военными действиями не зависит в такой степени от надежности коммуникационных линий, идущих к фронту, как на широких просторах России…

Русское командование постоянно опирается на свои железные дороги при отступлении, в обороне и наступлении, благодаря чему проявляет поразительное мастерство, быстро перебрасывая свои крупные боевые соединения на самые ответственные участки фронта. В подобных обстоятельствах наше внимание к прифронтовым железным дорогам русских должно быть максимальным…»

— Этого мало, однако, — продолжал майор, когда Варгин прочитал подчеркнутые места из донесения начальника немецкой военно-транспортной службы. — Познакомьтесь-ка и вот с этим, — положил он перед капитаном еще один лист.

«В случае крупного наступления русских в районе армии генерала Боланда, — торопливо пробежал глазами Варгин, — наибольший интерес для нас должны представлять станции: Воеводино и Низовье. Необходимо усилить деятельность нашей агентуры на этих участках советских прифронтовых железных дорог».

— Понимаете теперь, какова ситуация? — спросил майор. — Похоже, что и на нашей станции замаскировался кто-то из тайных агентов. Что вы на это скажете, капитан?

— Что же я могу сказать? — пожал плечами Варгин. — Если вы ничего не можете на это ответить, то я тем более.

Майора раздосадовала явная безнадежность, прозвучавшая в голосе Варгина. Он нахмурился и спросил:

— Никого, значит, и не подозреваете даже?

— На подозрении пока все тот же человек, товарищ майор.

— Гаевой?

— Гаевой.

Встав из-за стола, майор прошелся по скрипучему деревянному полу своего кабинета. Остановился возле большой карты Советского Союза, висевшей на стене. Ежедневно отмечал он на ней каждый новый советский город, отвоеванный у врага. Извилистая линия фронта, все более прогибавшаяся на юг, в сторону противника, как бы застыла теперь в ожидании грозных событий.

Разглядывая карту, Евгений Андреевич отыскал глазами тот участок огромного фронта, к которому вела железная дорога от станции Воеводино, и подумал невольно, что, может быть, именно здесь разыграются эти события…

Постояв немного у карты, Евгений Андреевич еще несколько раз прошелся по кабинету и снова уселся за стол.

— И подозрения у вас все те же? — повернулся он к капитану Варгину. — На одной интуиции основанные? Или, может быть, новое что-нибудь прибавилось?

— В общем-то, нового ничего не прибавилось, — без особого энтузиазма отвечал капитан, — но ведет он себя все-таки странно…

— В чем же именно эта странность?

— В отсутствии интереса ко всему. Даже на профсоюзные собрания силком приходится его тащить.

— Ну и что же? — удивился Булавин. — Такой нелюдимый характер у человека. И потом — горе у него, вся семья при бомбежке погибла.

— А я все-таки этого не понимаю, — упрямо помотал головой капитан. — При таком горе на людях только и забыться, а он всех чуждается. С работы домой спешит, к старушке, у которой квартирует. Думается мне, что все это лишь для отвода глаз.

— Притворяется, значит, домоседом, а сам тайком выслеживает, что у нас на станции делается? — не без иронии спросил Булавин.

— А вот этого-то я как раз и не думаю, — слегка нахмурился Варгин. — По моему заданию несколько дней за ним велось наблюдение, и точно установлено, что, кроме деповской конторы, он никуда не ходит.

— А ночью?

— И ночью. Да это и понятно. Если бы он высматривал что-то, ему естественнее было бы роль общительного человека разыгрывать. Ходил бы всюду запросто, не привлекая ничьего внимания.

— А не противоречите ли вы тут сами себе? В чем же тогда подозревать нам Гаевого, если исключается возможность не только сбора им информации, но и наблюдения за работой нашей станции?

— Ему просто ни к чему все это, — убежденно ответил капитан, попросив разрешение закурить. — Зачем, скажите, пожалуйста, ходить ему на станцию и считать там проходящие поезда, когда ему известен весь наш наличный паровозный парк, обеспечивающий вождение этих поездов?

Булавин сидел, глубоко задумавшись, и, казалось, совсем не слушал своего помощника.

«Неужели он равнодушен ко всему, что я ему говорю?» — с досадой подумал Варгин и спросил:

— Вам разве не кажется, товарищ майор, что Гаевой мог бы оказать разведке врага неоценимую услугу, сообщая ей одни только сведения о численности нашего паровозного парка?

— В этом не может быть никаких сомнений, — охотно согласился Булавин, — но у нас нет ведь пока никаких существенных доказательств причастности Гаевого к вражеской разведке. А подозревать его только потому, что располагает он важными для врага сведениями, по меньшей мере легкомысленно.

— Да разве это только? — поднял на майора удивленные глаза капитан Варгин. — Мне рассказывал о нем кое-что его помощник, комсомолец Алешин. Ершистый такой паренек. Помните, я вас познакомил с ним как-то?

— С рыжей шевелюрой? — невольно улыбнулся Булавин, вспомнив щуплого, нервного парнишку, с которым капитан Варгин познакомил его в железнодорожном клубе.

— Совершенно верно, рыженький, — подтвердил Варгин. — У него, оказывается, нелады с Гаевым. Непонятно почему, но перед ним Гаевой произносит все время такие патриотические речи, от которых простодушный Алешин прямо-таки сам не свой. Ходит и всем жалуется, что Гаевой его в недостатке патриотизма обвиняет.

— А зачем же это Гаевому?

— Кто знает, может быть, и требуется для чего-то. Выгодно, может быть, чтобы именно такое говорил о нем Алешин. И это Гаевой правильно рассчитал, если хочет, чтобы о нем молва шла, как о человеке, патриотически настроенном.

Видя, что майор все еще не понимает его мысли, Варгин пояснил:

— Ну зачем, скажите, пожалуйста, обвинять Гаевому Алешина в недостатке патриотизма, если парень этот чуть ли не каждый месяц заявления подает с просьбой послать его если не на фронт, то хотя бы в паровозное депо на любую работу? А ведь он туберкулезник, и врачи ему, кроме конторы, нигде работать не разрешают. Неужели же вас не настораживает столь странное поведение Гаевого, товарищ майор?

— Настораживает, — спокойно согласился Булавин. — Но и только. Так что не будем пока торопиться с выводами. А вот с личным делом Гаевого познакомиться не мешает. Раздобудьте его сегодня же в отделе кадров паровозного депо.

Никандр Филимонович сообщает важные сведения

На следующий день утром личное дело Аркадия Илларионовича Гаевого лежало на столе майора Булавина. Евгений Андреевич тщательно прочитал его несколько раз, но ни один пункт заполненных Гаевым анкет не вызывал у него сомнений. Согласно этим анкетам, Гаевой родился в 1888 году в Западной Белоруссии, в городе Молодечно. Окончив там же церковноприходскую школу, работал по ремонту пути на железной дороге, а затем — слесарем паровозного депо. В самом начале войны эвакуировался из Молодечно сначала в Полоцк, а позже — на станцию Воеводино, где и поступил на работу расценщиком конторы паровозного депо.