Себастьян Фолкс - Дьявол не любит ждать

— Значит, ваш отец преподавал на курсе у Горнера?

— Да, и, по его отзывам, тот был не слишком восприимчивым студентом, а кроме того, ему всегда очень трудно было признать, что он еще чего-то не знает.

— Но он ведь был умен?

— Отец говорил, что, если бы не его строптивость, он мог бы стать лучшим экономистом в Оксфорде. Но проблема в том, что если, у него что-то не получалось, он обвинял в этом окружающих, в том числе и моего отца.

— А что случилось?

— По словам отца, Горнер всегда производил на людей отталкивающее впечатление…

— Значит, он был таким уже в те времена.

— У него был этот прибалтийский или литовский акцент и, конечно… его рука. Но это не вызывало у людей отторжения. Я думаю, они ему сочувствовали. Однако он словно специально нарывался на неприятности. Например, списывал на экзаменах, хотя, по мнению папы, никакой нужды в этом не было. Он свысока, если не сказать — с презрением относился к студентам младших курсов, потому что был старше и успел повоевать.

— По обе стороны фронта, насколько мне известно, — заметил Бонд.

— Скорее всего он хотел оказаться на стороне победителей, — предположила Скарлетт. — И конечно, то, что он повидал в Сталинграде, заставляло его чувствовать себя старше и опытнее других… Но в свое время немало британских студентов бросили учебу и пошли воевать.

Рассказ Скарлетт был прерван появлением официанта, который убрал тарелки и блюдо с тем, что осталось от морского ассорти.

— А теперь нам принесут жареного палтуса, — объявила Скарлетт. — Можно я закажу еще вина?

— Разумеется, любой ваш каприз будет исполнен, — ответил Бонд. — Доктор Горнер угощает, — добавил он, похлопывая по толстому конверту с деньгами, лежавшему во внутреннем кармане его блейзера.

Скарлетт закурила; сидя в мягком красном кресле, она подобрала ноги и обхватила руками лодыжки. Солнце исчезло за одной из высоких крыш, и она сдвинула темные очки на макушку, как обруч для волос. «Теперь она выглядит еще моложе», — подумал Бонд, глядя в ее темно-карие глаза.

— У Горнера появилась навязчивая идея, что все окружающие не любят его и плохо к нему относятся; он это списывал на счет ксенофобии. Оксфордский университет виделся ему как некий элитарный английский клуб, в который его не хотят допускать. Я слышала, что действительно были люди, которые пытались дразнить его, но ведь идиоты везде найдутся, а что касается общей атмосферы, то мой отец уверял, что оксфордская публика славилась исключительной корректностью, тактичностью и доброжелательностью. Тем не менее именно опыт общения с какими-то неприятными людьми оставил настолько жестокий отпечаток в его душе, что в определенный момент он твердо решил рано или поздно отомстить сразу всем, кого считал заносчивыми и высокомерными англичанами. Английская культура стала для него некой навязчивой идеей или, если хотите, фетишем; он забивал себе голову всевозможной ерундой вроде крикета, «честной игры» или правил чаепития. Он считал миф о «старой доброй Англии» едва ли не самым гигантским обманом в истории человечества. Он относился ко всему этому куда более серьезно, чем любой англичанин, и притом воспринимал как некое оскорбление, направленное лично против него. Он взялся изучать британскую внешнюю политику и захотел доказать всему миру, что Британская империя всегда была жестокой и лживой и остается такой по сей день. Я полагаю, что весь этот процесс занял несколько лет, и если изложить всю историю в двух словах, то можно сказать: он возненавидел Англию, поскольку считал, что Англия посмеялась над ним, и решил посвятить свою жизнь ее уничтожению.

— Кто его знает, может быть, этот странный поворот в мозгах случился у него еще раньше, — предположил Бонд.

— Что вы имеете в виду?

— Ну, хотя бы то, что он воевал по обе стороны фронта. Возможно, когда ему стало ясно, что нацистам Британию не одолеть, он решил поставить на русских, и действительно не прогадал: после войны они стали нашим самым вероятным противником.

— Как тонко подмечено, Джеймс. Я даже не предполагала, что вы такой замечательный психолог.

— Официант, по-моему, уже заждался, когда вы наконец попробуете вино.

Скарлетт понюхала и пригубила из бокала «Батар Монтраше»:

— Прекрасно. Так на чем я остановилась?

— На льстивом комплименте в мой адрес.

— А, ну да. Так вот, мой отец почувствовал, что Горнер живет в диком нервном напряжении, что он несчастен; отец был человек добрый и не мог не сочувствовать младшему коллеге. В итоге отношения у них худо-бедно сложились: отец был единственным из преподавателей, к кому Горнер иногда заходил, чтобы поговорить в кулуарной обстановке; никаких официальных обязанностей по отношению к нему у отца не было, он просто был доброжелательным и мягким человеком. Порой отец приглашал его к нам обедать или ужинать. Мы с Поппи иногда тоже присутствовали, но ведь мы были еще совсем маленькими, поэтому никаких подробностей я не помню. Отец сочувствовал ему как чужаку, иммигранту, и рассказывал, что его собственному отцу тяжело пришлось, когда они бежали из России, но неизменно повторял, что Англия всегда считалась гостеприимной страной. Господи, да что там говорить, ведь чуть ли не половина преподавателей Кембриджа были еврейские эмигранты. Но потом отец сделал большую ошибку. Он спросил Горнера о его руке.

Бонд отложил нож и вилку:

— И что же ответил Горнер?

— Отец рассказал, что еще до войны знал одного человека в Кембридже — по-моему, в колледже Сидни Сассекс; не знаю, почему это название отложилось у меня в памяти, — у которого была такая же особенность. Отцом, конечно, двигали лишь добрые чувства: он просто хотел дать понять Горнеру, что тот не одинок и что можно нормально жить даже с таким дефектом. Но, по-моему, до того дня Горнер никогда в жизни не позволял никому затрагивать эту тему. Я думаю, он страшно стыдился своего уродства и считал, что оно будет истолковано самым вульгарным образом: мол, он сам или кто-то из его семьи не полностью эволюционировал из обезьяны в человека.

Бонд кивнул и наполнил бокалы.

— В общем, как бы то ни было, — продолжала Скарлетт, — но этим разговором отец добился совершенно неожиданного результата: вместо того чтобы считать отца своим другом и собратом по трудной иммигрантской судьбе, Горнер записал его в свои злейшие враги, решив, что отец даже хуже англичан — своего рода преуспевший предатель, оборотень, переметнувшийся в стан противника. С того дня он больше не снимал с руки перчатку. И добавил в список объектов своей пылкой ненависти еще одно имя: под первым номером там оказался, помимо Англии, еще и Александр Папав со всей семьей.

— Похоже, с сегодняшнего дня я тоже включен в этот список, причем в первых строках, — сказал Бонд.

Скарлетт подняла бокал и, чокнувшись с Бондом, произнесла тост:

— За врагов Джулиуса Горнера. Ну так вот, прошло много лет, и он встретился с Поппи. И в этом увидел свой шанс отомстить.

Официант принес им блюдо с сыром и свежий хлеб. Пока он менял приборы, Бонд смотрел на Сену, по которой взад-вперед сновали прогулочные катера, высаживая у спусков с набережной своих пассажиров. Он успел отметить, что самой большой популярностью пользуется старинный колесный пароход, словно приплывший прямиком с Миссисипи. И имя он носил соответствующее — «Гекльберри Финн». По обоим бортам парохода были вывешены баннеры, извещавшие, что он сдан в аренду городу Парижу всего на один месяц.

Бонд заставил себя вернуться к застольной беседе и к реальности:

— Вы бы рассказали мне о Поппи.

— Поппи… — Скарлетт отрезала ломтик камамбера и положила на тарелку Бонда. — Вот, попробуйте. Поппи… В общем, мы с Поппи совсем не похожи… Она немного моложе и… как бы это сказать… она никогда не относилась к учебе слишком серьезно.

— В отличие от вас, — заметил Бонд.

— Да, это правда.

— А кстати, в какой школе вы учились?

— В Роудине. Не смейтесь. В этом нет ничего смешного. Потом я поступила в Оксфорд, в колледж Сомервилл.

— И там вы, без сомнения, хорошо учились и получили диплом с отличием, прямо как Горнер.

Скарлетт чуть покраснела:

— Отец всегда говорил, что хвастаться хорошими оценками — верх вульгарности. А Поппи в университет не пошла. Она перебралась в Лондон и скоро завела знакомство с огромным количеством самых разных людей. Постоянно ходила на вечеринки, тусовалась — в общем, вела богемный образ жизни. По какой-то причине, которой я так и не поняла, она вдруг решила, что хочет стать стюардессой. Наверное, ей эта профессия показалась «ужасно гламурной». Сами понимаете: полеты на реактивных лайнерах тогда еще были в новинку. И потом, как мне кажется, ей хотелось таким образом противопоставить себя своей добропорядочной академической семье. Наша мама была врачом-консультантом в больнице Рэдклиффа и тоже возлагала на нас обеих большие надежды. В общем, Поппи поступила в авиакомпанию «Бритиш оверсиз» и отработала там три года. Ее угораздило влюбиться в одного пилота. Он был женат и, чтобы удержать Поппи, все время врал ей, будто собирается развестись с женой, но на самом деле и не думал о разводе. Поппи была очень несчастна. Ее нервы были истрепаны, и как-то раз во время стоянки самолета в Марокко она с горя решила попробовать наркотики. Так, чуть-чуть. Но как это всегда бывает, одним разом дело не обошлось, и она стала принимать их все чаще и в больших дозах. Думаю, она делала это отчасти для того, чтобы отвлечься от своих проблем, а отчасти — просто чтобы поразвлечься. И как раз в это время ее любовник прочел объявление, что Горнер ищет пилота для своих частных самолетов; поскольку он был уже сыт по горло работой в авиакомпании, то в Париже встретился с Горнером. Каким-то образом в их разговоре всплыло имя Поппи, и когда Горнер услышал его, то, разумеется, сразу вспомнил нашу семью. И сразу перешел к решительным действиям: сказал летчику, что тот его не интересует, а вот Поппи получила приглашение работать стюардессой на его частных самолетах. Естественно, он пообещал ей огромную зарплату, много интересных полетов, чаевые. Отгулы. Дорогую одежду. Обувь.