Джесси Келлерман - Чтиво
Пфефферкорн молчал.
— Можете отказаться. Встать и уйти. Но тогда не обессудьте. Бог с ним, что добавите мне мороки. Дело не в том. Вас жалко. Вы меня понимаете, правда? Я вас разоблачу. Придется. По справедливости. Вот уж будет пиршество для прессы, а? Только представьте: смешают с грязью вас, вашего агента, издателя и ваших близких. Провоняет всякий в радиусе пятидесяти миль от вас.
— Тогда и я вас разоблачу.
Сейвори ухмыльнулся:
— Валяйте. Так вам и поверят.
Наступило долгое молчание.
— Карлотта знает? — спросил Пфефферкорн.
— В полном неведении.
— Пусть и не знает.
— Конечно, если сами не расскажете.
Вновь повисла тишина.
— Что произошло с Биллом?
— Богом клянусь, несчастный случай на воде, — сказал Сейвори.
Молчание.
— Фраза-метка — «Поспеши, у нас мало времени». Усвоили? Окажите любезность, не трогайте ее. А лучше не лезьте в текст вообще. И так хорошо. Уймите желание метить свою территорию, и все будет чудесно. — Сейвори встал и протянул ладонь: — По рукам?
45
— Я в восторге, — сказал литагент.
— Спасибо.
— Если честно, меня аж в пот бросило от той муры насчет… Но сейчас главное осознать, что мы заполучили самородок. Чистейший. Высшей пробы самородок.
— Спасибо.
— Эволюция героя — ваш конек. А дочь… простите, у меня скверная память на имена…
— Франческа.
— Да, Франческа. Потрясающий персонаж. Сцена, где она крадет рубин из бабушкиного ожерелья и подменяет его стекляшкой из сломанного медальона, который покойной матушке подарил ее любовник, предшественник Шагрина, — это что-то! До чего же ловко: упомянули прежнего любовника и тотчас бросили намек, что Шагрин причастен к его смерти… Ей-богу, нет слов.
— Благодарю.
— Так исподволь, слой за слоем… И заголовок отменный.
— Признателен.
— Лады. Если вы готовы, нынче же вышлю текст издателю и запускаю круговерть.
— Я готов.
— Великолепно. Как говорят на чертовом колесе: ну вот и поехали!
46
«Кровавая ночь» получила безоговорочное одобрение издателя, решившего поспеть с ней к сезону пляжного чтива. Ускоренному выпуску способствовало то обстоятельство, что рукопись почти не требовала правки. За исключением горстки опечаток, выловленных корректором, текст, по словам редактора, был «на редкость идеальный». Сейвори заранее уведомил об опечатках. «Будет подозрительно, если окажется, что нечего исправлять», — сказал он. По мнению Пфефферкорна, вся ситуация, независимо от опечаток, выглядела чрезвычайно подозрительной, однако сложная издательская машина уже набрала полный ход, и никто бы не осмелился вставлять ей палки в колеса, интересуясь, почему вдруг книга оказалась так хороша.
Ожидая ее выхода, Пфефферкорн чувствовал странное удовлетворение. Конечно, не о таком романе он мечтал, но все же книга не полное фуфло, и в ее основе, на которой «Парни Сейвори» выстроили жизнь Гарри Шагрина, была его скромная лепта. Шагрину придумали хобби — «полноконтактный скрэббл». Значительно разрослась роль дочери героя, в первом романе лишь упомянутой. (Стэппа-младшего Пфефферкорн превратил в дочь Шагрина.) Образ Франчески, некогда математического вундеркинда, ныне наркоманки-домушницы с золотым сердцем, в котором нехватка отцовской любви пробила зияющую брешь, взывал к состраданию, а финальная сцена (Шагрин тащит дочь в приемный покой скорой помощи) прямо-таки вышибала слезу. На этих страницах у самого Пфефферкорна першило в горле. Понятное дело, автор всегда сопереживает своим героям. Но здесь ключевое слово «своим». Эти персонажи принадлежали Пфефферкорну не больше, чем Биллу его герои. Подобно Дику Стэппу и Гарри Шагрину, он не мог позволить чувствам возобладать над разумом. Он выполнял задание. Следовал долгу.
47
Правда, он не ведал, в чем состоит его задание, а исполнение долга — отправить рукопись и почивать, не вмешиваясь в ход событий, — неожиданно оказалось весьма тяжким делом. Вопреки всему, вот-вот произойдет нечто, что уже давно он считал невозможным: выйдет в свет его книга, которая изменит мир. Значительно. Или чуть-чуть. Может статься, эти перемены будут к лучшему, в смысле политики или морали. Или нет. Мука неведения усугублялась сознанием, что он продал душу. Подобные терзания удивляли его самого. Пфефферкорн никогда не увлекался общественной деятельностью. Даже его студенческое бунтарство было жестом скорее художественным, нежели политическим. Кроме того, он полагал — видимо, ошибочно, — что задешево продал душу еще вместе с украденной рукописью. Дабы унять беспокойство, Пфефферкорн мысленно перечислял блага, полученные от сделки с Сейвори. Агент, редактор и издатель больше не дышат в затылок. Появилась возможность купить дочери желанный дом. Уже немало, правда? И потом, цели его миссии не обязательно зловредны. Он же их не знает. Но совесть не умолкала. Неумолимо приближался день выхода книги, и Пфефферкорн уже задыхался от собственного бессилия.
Он отправился к Сейвори.
— Я хочу знать суть шифровки.
— Это неважно.
— Для меня важно.
— Привыкайте жить в неопределенности, — сказал Сейвори.
— Речь о злабах? Хоть это скажите.
— Билл не задавал вопросов. Будет лучше, если последуете его примеру.
— Я не Билл.
— Вас мучают сомнения, — сказал Сейвори. — Это нормально. Просто напоминайте себе, что власти всегда на страже ваших интересов.
— Не верю.
— Ох уж эти сраные баламуты с их этической призмой. Думаете, мы бы одолели фашизм, если б боялись ранить чьи-нибудь чувства? Ступайте домой, Арти. Купите себе часы.
Пфефферкорн не купил часы. Вместо этого он засел в университетской библиотеке, где с помощью услужливого студента (от сотенной купюры ставшего еще дружелюбнее) сделал ксерокопии первых страниц всех центральных газет — номеров, которые выходили в ближайшие две недели после публикации романов о Дике Стэппе. Набралось больше тысячи страниц, и всю ночь он выписывал заголовки в таблицу, разграфленную по темам. Опасения подтвердились: с конца семидесятых годов романы Уильяма де Валле предвосхищали всякий вираж в политической жизни Злабии. В отдельных случаях временная связь между публикацией и переворотом или бунтом не прослеживалась, из чего напрашивался вывод о шпионских играх, известных лишь узкому кругу посвященных. Пфефферкорн закрыл блокнот. Сердце его колотилось: выходит, он беспечно играет судьбами людей, чью страну даже не отыщет на карте.
Он взглянул на часы. Половина девятого утра. Пфефферкорн выскочил на улицу и поймал такси.
По дороге обдумал свою речь. Он скажет: я выхожу из игры. Или так: будет с меня вашей грязи. Конечно, Сейвори начнет уговаривать, потом перейдет к угрозам. Надо быть стойким. Делайте что угодно, скажет он, я не желаю быть слепым орудием. Нет, лучше так: я вам не игрушка.
Пфефферкорн зашел в лифт и нажал кнопку последнего этажа. Послушайте, я вам не игрушка, начнет он. Нет, не так. Эй, вы! Вот так хорошо — сразу ясно, кто главный. Пфефферкорн прикинул варианты обращения по имени и без него. Имя пригвождает к стене, не давая возможности ускользнуть. Но оно же индивидуализирует, а сейчас важно, чтобы старик почувствовал свою ничтожность. Эй, вы! — слышен отрывистый ритм выстрела. Знайте, Сейвори! — похоже на свист шпаги, рассекающей воздух. Пфефферкорн еще не выбрал вариант, но лифт прозвонил и раскрыл двери. Пфефферкорн решительно шагнул в коридор, постучал в номер. Никто не ответил. Он снова постучал, еще требовательнее. Тишина. Пфефферкорн повернул ручку. Дверь открылась.
— Эй, вы!
Пфефферкорн перешагнул порог и замер. Он увидел лишь голые стены.
48
Пфефферкорн позвонил литагенту:
— Надо придержать выход книги.
Агент засмеялся.
— Я серьезно. Нельзя выпускать ее в таком виде. Слишком много недочетов.
— О чем вы? Превосходная книга. Все так говорят.
— Я…
— Вы сами это говорили.
— Нужно кое-что переделать.
— Понимаю, вы весь на нервах, однако…
— Дело не в нервах! — заорал Пфефферкорн.
— Полегче.
— Извините. Послушайте. Вот что: прошу вас, позвоните, пусть придержат на месяц, чтобы я сделал правку.
— Вы же понимаете, что это невозможно.
— Сможете. Надо.
— Вы сами-то себя слышите? Бред какой-то.
— Ладно. Я сам позвоню.
— Стоп, стоп, стоп! Не делайте этого.
— Сделаю, раз вы не хотите.
— Да что происходит?
— Потом перезвоните мне. — Пфефферкорн повесил трубку.
Через сорок пять минут раздался звонок.
— Сказали? — спросил Пфефферкорн.
— Сказал.
— Ну?
