Андрей Горняк - Битая ставка
— А почему же вы про них в милицию не сказали, их бы задержали, и вам спокойно было бы?
— Да боязно как-то. Вот они тут, под боком. А милиция во-он где... А вот как узнали мы, что машину они обстреляли да красноармейцев погубили, то бригадирша Ольга Климова и говорит мне: «Беги, Варька, в село, найди председателя или военных, которые в Степанидиной хате стоят,— это про вас — и обскажи им все по порядку. Они разберутся что к чему». Я сначала-то Бояркина искала, да не нашла, вот и заявилась к вам.
— Так, так... Все верно. Машину действительно обстреляли они. А скажите, сколько человек их приходило в вашу бригаду?— спросил Смирнов.
— По-разному случалось. Этой весной пятеро было. Один уже старый, весь седой, ко еще бодро держится, а четверо других помоложе, мордастые. Сказывают, что пожилой этот и есть Марущак — ихний главарь, из наших краев родом.
— Значит, старый, говорите? Так зачем же ему скрываться? Ведь его же по возрасту на войну не призовут.
— А лешак его знает, привык, наверное, прятаться да мотаться по нашим краям, ест и бродит, да и молодых за собой водит.
— Как же они вели себя с колхозниками, когда в бригаду наведывались?
— По-разному было. Старый-то все больше молчал, а если и начнет какой из них что-нибудь гутарить, старик цыкнет — он и замолчит.
— А почему же вы их сами не гнали?
— Как же, прогонишь? У них у каждого ружье. Боялись мы...
Выслушав все. что знала оказавшаяся словоохотливой гостья, Смирнов поблагодарил ее и предложил проводить, так как был уже поздний час.
Шли под звездным и таким мирным небом, что не хотелось верить в неминуемый рассвет, который возродит из мрака и опаленные войной деревья, и черные печные трубы разрушенных изб, и воронки.
— А что, Варя, хорошо у вас в станице было до войны?
Смирнов и сам не понял, как у него вырвалась эта «Варя».
— Да у нас и сейчас хорошо,— игриво ответила она, нимало не смутившись, что военный говорит с ней совсем в другом, чем там, при деловой беседе, тоне.— Чем плохо! Вон сколько ребят молодых. Только жаль, что все стриженые.— Она звонко рассмеялась.— Ну -ладно, товарищ командир, спасибо, что проводили. Вот он, мой курень-то,— и она протянула провожатому жесткую, в мозолях ладошку.
Медленно возвращался к себе Смирнов. В ушах все еще звенел переливчатый смех этой рассудительной, веселой и задорной женщины. Она напомнила ему о другой, с таким же переливчатым смехом.
Ирина Яркова работала на уральском заводе, где в 1940-м трудился и Смирнов, расточницей. Всего-то и встретился с ней Александр единственный раз на лыжной прогулке, а запала она ему в душу, ее глаза, волосы, ее смех на всю жизнь. И так уж получилось, что вторая встреча была на вокзале. Сашу Смирнова, своего комсомольского вожака, провожали на службу в армию чуть ли не все заводские ребята. Ирина стояла в сторонке. Уже тронулся состав, когда он подбежал к ней, и она сказала ему только два слова:
— Буду ждать...
С этой минуты Александр считал Ирину своей невестой и никогда, даже в мыслях, не изменял своей первой и верной любви.
Ирина пишет о себе скупо. Все больше спрашивает Александра о его житье. Но он-то знал, каково ей: после 10—12 часов работы учится на курсах медсестер, дежурит в госпитале, ухаживает за ранеными. Смирнов иной раз и хотел бы сообщить ей о себе подробнее, да не та у него служба, чтобы писать, как и что...
В службу эту Смирнов втянулся быстро, ушел с головой. И хоть не имел он специальной подготовки, проявилась в нем та особенная чекистская жилка, которая помогла решить уже несколько интересных дел. Сказалась работа в заводском коллективе, в комсомоле, среди народа, умение распознавать людские характеры.
Особую важность своей работы понял Александр с начала войны, когда нависла над Родиной смертельная опасность. И отвести эту опасность дано не только воинам в открытом бою — танкистам, артиллеристам, пехоте, ко и им — бойцам невидимого фронта.
Вернувшись к себе, Смирнов вытащил из нагрудного кармана блокнот в черной обложке и, заглядывая в него, кратко написал майору Васину шифрованное сообщение о беседе с Варварой. Затем вызвал Сухоручкина и поручил ему передать шифровку по телефону.
К Шубиной Смирнов зашел утром. На пороге основательно осевшего от времени куреня его встретила полная казачка лет под пятьдесят. Капитан не заметил в ней и тени робости при виде незнакомого военного.
— До меня, говорите? Что ж, прошу в дом.
В темноватой горенке она сидела за столом, сцепив узловатые, повидавшие труд руки, и говорила отрывисто и нервно:
— Нечистый их тут носит, проклятых! Да, бывали они у меня, пока я не разузнала, кто они такие. Указала от ворот поворот. Один из них, молодой, мордастый, за каган схватился, а я ему: «Давай, давай, стреляй меня, старуху. Вам только с бабами воевать. С Гитлером-то кишка тонка...» Он бы меня пристрелил, ей-богу, да Марущак его осадил. «А ну, спрячь!— крикнул.— Пошли отсюда».
— Почему вы думаете, что это Марущак?— спросил Смирнов.— Он же вам паспорт не показывал.
— А раньше слышала. Сидели как-то у меня, самогон лакали и промеж собой называли его так, когда он выходил.
— А где они скрываются? Не упоминали в разговоре?
— Упоминали как-то бакенщика какого-то. Под крылышком у бакенщика, говорят, безопасно.
— Ну что ж, товарищ Шубина, спасибо вам за сказанное.— Смирнов распрощался.
На обратном пути у ворот его встретил Сухоручкин.
— Товарищ капитан! Вам срочная телеграмма.
— Давай!
Майор Васин передавал приказ — операцию по розыску и ликвидации банды провести немедленно.
* * *К Васину стекалось немало сообщений. Вопрос состоял в том, чтобы из их обилия выбрать самые важные, самые главные, которые можно было бы использовать в интересах обеспечения безопасности прифронтовой полосы.
Как-то в политотдел одной из частей в станице Ленинградской зашел инспектор райфинотдела Мещеряков Анисим Григорьевич, Он спросил, нельзя ли видеть комиссара, дело, дескать, есть сугубо секретное. Его проводили в особый отдел части, где он рассказал об интересных событиях.
— Я — Мещеряков,— представился он.— Из района. Работаю в финотделе. Позавчера мы закончили ревизовать соседний совхоз. Вот там мне пришлось столкнуться с одним человеком — ветврачом, по фамилии Коровин,— он улыбнулся: — Фамилия соответствует должности... Этот Коровин у себя в совхозе однажды встретился с мастером ушосдора Витвицким. Ну, посидели, погутарили — сейчас есть о чем поговорить да подумать. Так этот Витвицкий в беседе всячески расхваливал фашистов, их воинские качества, способности. Они же, мол, всю Европу уже завоевали. Осталась только Россия. Я, говорит, их знаю, в прошлую империалистическую с ними воевал, да и в плену у них был, до заключения мира. Культурный они народ, богатый. Вы их, говорит, Апполинарий Федосович, не бойтесь, они вам плохого ничего не сделают. А придут скоро, вот-вот здесь будут или со стороны Ростова, или из Крыма... А когда Коровин высказал ему свои опасения, что они расправятся со всеми, кто служит в советских учреждениях, Витвицкий возразил, что немцы — цивилизованная нация. Они-де, наоборот, культуру принесут в наши края. А что касается расправы, то этому не следует верить, это советская пропаганда. Наоборот, они рассчитывают на большую помощь русской интеллигенции, на ее поддержку. Конечно,— продолжал он,— на тех, кто будет активно с ними сотрудничать. Мне,— заверил он Коровина,— это известно от надежных людей.
Коровин поинтересовался, что он должен делать, чтобы в немилость к немцам не попасть, если они сюда придут?
— От тебя только и требуется,— ответил Витвицкий,— чтобы не соглашался эвакуировать скот в тыл да вывозить другое богатство, как этого требует Сталин, вот и все. Мол, богатство мы нажили, оно нам и принадлежать должно. Куда же его везти?
— А кто он, этот Витвицкий?
— Не очень я хорошо его знаю, живет у нас недавно, кажется, с тридцать девятого или сорокового. Переселенец он. Приехал из-за границы, когда шел обмен: некоторые немцы уезжали в неметчину, а русские да украинцы возвращались к нам в родные края.
— Ну, и что же решил Коровин?
— Говорили мы с ним долго. Я его убеждал, что Витвицкий неправ. Приводил пример, как в Ростове фашисты, захватив в прошлом году город, тысячи людей расстреляли да в противотанковый ров свалили. Но, видно, все равно колеблется.
— А почему он именно с вами так откровенно говорил? Какой вы дали ему повод?
— Какой? Да вроде никакого повода не давал. Правда, он знает, что в прошлом я у деникинцев был, там и ногу повредил. Да к брат мой Игнатий тоже у них служил.
— А где же он сейчас, ваш брат?
— Игнатий? А леший его знает, где. Я с ним не родычаюсь. Наши дорожки разошлись. Как вылечился я, то так и остался здесь жить и работать. Знаю только, что в тридцатых годах он ушел куда-то.
