Джон Карре - Абсолютные друзья
Он знает, что лучшее периодическое издание в мире – газета «Конкрет», основанная верховной жрицей Движения, несравненной Ульрикой Майнхоф. А два самых великих революционных писателя на текущий момент – Ланганс и Тойфель.
Вокруг так много братьев и сестер! Так много товарищей, делящих общую мечту. И пусть сама мечта ясна ему не до конца, он готов участвовать в ее претворении в жизнь, какой бы она ни была.
* * *Итак, жизнь начинается. Утром благочестивый выпускник английской школы-интерната и еще не вкусивший полицейской дубинки рекрут идеи всемирного освобождения вскакивает с раскладушки, тогда как Саша сладко спит после жарких ночных споров. После общего душа в компании девушек, которых он нарочито игнорирует, Манди работает на кухне, если приходит его черед, чистит украденные сосиски и овощи для супа, а потом бродит по просторным паркам Западного Берлина и его площадям, посещает лекции тех преподавателей, которых студенческий эдикт не обвинил в распространении фашистской доктрины. Позже он может пойти в типографию, предложив разносить листовки с выдержками из программных произведений модных революционеров, а потом, набив ими рюкзак, мужественно встает на углу улицы и раздает листовки направляющимся домой буржуа, пребывающим в летаргическом сне и не ведающим, что творится вокруг.
Раздача листовок и бесплатных газет – занятие нелегкое. Более того, рисковое. Мало того, что берлинские буржуа отказываются просыпаться, они сыты студентами по горло. Еще не прошло и двадцати пяти лет после свержения Гитлера, и добропорядочные граждане недовольны тем, что улицы города наводнены полицейскими с дубинками и толпами грязно ругающихся радикалов, забрасывающих полицию камнями. По мнению буржуа, субсидируемые государством берлинские студенты, освобожденные от воинской повинности, должны помнить о своем долге перед обществом, соблюдать законы, учиться и молчать в тряпочку. Они не должны бить витрины, агитировать за прилюдное совокупление, создавать транспортные пробки и оскорблять наших американских освободителей. Неоднократно добропорядочный господин замахивается на него кулаком. Неоднократно старушка из поколения Освенцима криком требует, брызжа слюной в лицо, чтобы он унес свои глупые бумажки nach druben,[42] где ими смогут подтереться, она имеет в виду находящийся по другую сторону Стены Восточный Берлин, или пытается ухватиться за его длинные волосы, но он слишком высок для нее. Неоднократно таксист, само собой, реакционер, атакует его, заезжая колесами на бордюрный камень. Манди приходится спасаться бегством, листовки разлетаются по тротуару. Но хорошего солдата этим не испугаешь. Во всяком случае, надолго. Вечером того же дня, после уроков разговорного английского, его чаще всего можно найти расслабляющимся за кружкой пива в «Обритом коте», Республиканском клубе, или наслаждающимся чашечкой турецкого кофе и араком в одном из многочисленных лачужных кафе Кройцберга, где честолюбивому романисту нравится раскрывать блокнот и вживаться в образ Ишервуда.
Но случаются моменты, когда установка на хорошее настроение не помогает, и Манди настигает нереальность разделенного города, висельный юмор Берлина и обреченная атмосфера неуверенности в собственном выживании. Он окружен злобой, причины ее для него новые, а иной раз и чуждые, в такие тяжелые для себя моменты он задается вопросом, ужели его товарищи, как и он, сбились с пути, черпая силу в чьих-то утверждениях, а не в собственном сердце, и не заведут ли его поиски правды жизни в, как говаривал доктор Мандельбаум, башню из слоновой кости. Крепко держа в руках свое древко транспаранта, протестуя против последнего акта деспотизма насмерть запуганной университетской администрации или мужественно дожидаясь на баррикадах полицейского штурма, который так и не начинается, покинувший родину сын майора британской армии иной раз спрашивает себя: на какой войне он сражается, последней или очередной?
Однако поиски связей с окружающим миром продолжаются. И приходит вечер, когда, вдохновленный мягкой погодой и араком, он устраивает матч по крикету для многочисленных турецких детей, болтающихся среди лачуг. Участок пыльной земли становится центральной частью поля, поставленные друг на друга пустые банки из-под пива – калитками. Манди берет у Фейсала, хозяина его любимого кафе, ножовку и толстую рейку, отпиленный кусок превращается в биту. Конечно же, Рани не появляется из закатного света, чтобы поприветствовать его, но крики радости и отчаяния, мельтешение смуглых лиц, рук и ног поднимают настроение. Так рождается Кройцбергский крикетный клуб.
В будоражащих кровь походах в отбрасываемую Стеной тень он ищет иностранных туристов и рассказывает им самые захватывающие истории о побегах с той стороны. Если какой-то фактический эпизод вдруг не желает вспоминаться, Манди легко заменяет его вымышленным, и благодарность туристов не заставляет себя ждать. А если эти снадобья не способны вывести его из минора, всегда остается возможность вернуться домой к Саше.
* * *Поначалу они приглядываются друг к другу. Как молодожены, которых сразу привели к алтарю, не предоставив времени на ухаживания, вот каждый и пытался держаться от другого на расстоянии, чтобы понять, с кем его свела жизнь. Действительно ли Манди хороший солдат, за которого принимает его Саша? Действительно ли Саша хромоногий харизматический революционер, который нуждается в Манди-защитнике? Пусть они делят одну территорию, существуют они в параллельных плоскостях, пересекаясь лишь по взаимной договоренности. О прошлом Саши Манди практически ничего не знает, в коммуне бытует мнение, что эта информация – табу. Известно лишь, что Саша родился в Саксонии, в лютеранской семье, бежал из Восточной Германии, убежденный враг всех религий и так же, как Манди, сирота… насчет последнего, правда, уверенности нет, одни слухи, ничего больше. И только под Рождество, или, как говорят немцы, в Святой вечер, они оба открываются друг другу настолько, что обратного пути уже нет.
Уже к двадцать третьему декабря коммуна пустеет на три четверти: коммунары закрывают глаза на принципы и разъезжаются по домам, праздновать Рождество в лоне своих реакционных семей. Кому некуда ехать, остаются, как дети в школах-интернатах. Валит снег, и Кройцберг становится похож на рождественскую открытку. На следующий день, проснувшись рано утром, Манди с удовольствием отмечает, что фонари все выбелены, сообщает об этом Саше, в ответ получает только стон и рекомендацию отвалить. Нисколько не обидевшись, он натягивает на себя все, что только можно, и отправляется в турецкий поселок, лепить снеговика и готовить кебаб с Фейсалом и мальчишками из крикетного клуба. Вернувшись на чердак в сумерках, обнаруживает, что радио включено, настроено на станцию, транслирующую рождественские гимны, а Саша, напоминающий Чарли Чаплина в фильме «Новые времена», в берете и в фартуке, что-то помешивает в миске.
Письменный стол превращен в обеденный и накрыт на двоих. По центру горит свеча, рядом стоит бутылка греческого вина, от щедрот отца Кристины. Другие свечи горят на стопках украденных книг. На деревянной доске лежит впечатляющий кусок красного мяса.
– Где тебя носило? – спрашивает Саша, не прерывая своего занятия.
– Гулял. А что? Что-то случилось?
– Сегодня Рождество, не так ли? Гребаный семейный праздник. В такой день положено быть дома.
– У нас семей нет. Родители умерли, братья и сестры не родились. Я пытался тебя разбудить, но ты предложил мне отвалить.
Саша все не поднимает голову. В миске красные ягоды. Он готовит какой-то соус.
– А что это за мясо?
– Оленина. Хочешь, чтобы я отнес ее обратно в магазин и поменял на твой вечный гребаный Wienerschnitzel?[43]
– Оленина сгодится. Бэмби на Рождество. Уж не виски ли ты пьешь?
– Возможно.
Рот у Манди не закрывается, но Саша невесел. За обедом, пытаясь поднять ему настроение, Манди рассказывает историю своей аристократической матери, которая на поверку оказалась горничной-ирландкой. Он выбирает игривый тон. Призванный уверить слушателя в том, что рассказчик давно уже примирился с этой страницей семейной истории. Саша выслушивает его с плохо скрываемым нетерпением.
– Почему ты рассказываешь мне все это дерьмо? Хочешь, чтобы я пустил слезу, жалея, что ты – не лорд?
– Разумеется, нет. Я надеялся тебя рассмешить.
– Меня интересует только личное освобождение. А оно для всех нас начинается с того момента, когда детство перестает быть оправданием. В твоем случае, должен отметить, как и для многих англичан, наступление этого момента сильно задерживается.
– Ладно. А как насчет твоих покойных родителей? Через что тебе пришлось переступить, чтобы достигнуть того совершенного состояния, в котором мы тебя находим?
