Джон Ле Карре - Ночной администратор
– Будьте уверены, сэр. Есть такое местечко в Иллинойсе, называется Марион. Двадцать три с половиной часа в сутки – в одиночке, никаких контактов, прогулка в наручниках, пища подается в специальном контейнере через небольшое отверстие. Нижний этаж вообще без окон. Под крышей лучше, но пахнет скверно.
Ледяное молчание последовало в ответ на его откровения. Наконец оно было нарушено язвительным голосом юрисконсульта кабинета министров.
– Вы уверены, мистер Стрельски, что это именно тот вопрос, который нам следует обсуждать? – начал он довольно высокомерно. – Мы прекрасно понимаем, что изобличенный преступник может принести больше пользы, оставаясь на свободе. Пока он продолжает действовать, вы можете делать все что хотите: выявлять его сообщников, сообщников его сообщников, слушать и наблюдать. Когда вы изолируете его, игра начинается сначала. Если только вы не думаете, что можете таким образом искоренить преступность. Но ведь никто так не думает? По крайней мере, в этой комнате?
– Сэр, по моим представлениям, есть только два пути, – ответил Стрельски с вежливой улыбкой прилежного ученика. – Эксплуатировать преступника или его обезвредить. В первом случае вы впадаете в дурную бесконечность: используете врага, чтобы обнаружить следующего, потом используете следующего, чтобы обнаружить еще одного, и конца этому не видно. Второй путь подразумевает то, что мы хотим сделать с Роупером. Нарушитель закона, как я понимаю, должен быть арестован и упрятан в тюрьму. В противном случае рано или поздно вы должны будете спросить себя, кто именно эксплуатируется: нарушитель закона, общество или закон.
– Стрельски оригинал! – не без удовольствия констатировал Гудхью. Они стояли на мостовой, укрываясь от ливня зонтами. – Вы с ним одного поля ягода. Неудивительно, что и вы, и он внушаете опасения должностным лицам.
– Это они мне внушают опасение.
Гудхью оглядел вымытую дождем улицу. Он был в приподнятом настроении: накануне его дочь получила право на стипендию в Саут-Хэмпстеде, а сына Джулиана приняли в Клэр-колледж в Кембридже.
– Мой хозяин, Леонард, не снижает требований, предъявляемых к группе. Он еще раз переговорил с ребятами. Больше скандала он боится только, что будет выглядеть гангстером. Ему ни в коем случае не хотелось бы выступить в роли инициатора далеко идущих планов двух влиятельных правительств против одного скромного британского бизнесмена, вынужденного противостоять экономическому спаду. Он, как честный игрок, считает, что вы перебарщиваете.
– Гангстером, – тихо отозвался Берр, вспомнив одиннадцать томов дела и горы сверхсложного оружия, направленного против простых людей. – Кто же гангстер-то? Господи!
– Прошу вас, оставьте Господа в покое. Мне нужны серьезные аргументы. В понедельник с утра. Достаточно кратко, чтобы уместилось на почтовой открытке, и без эпитетов. И скажите вашему великолепному Стрельски, что мне чудо как понравилась его ария. А вот и автобус. Мы спасены!
* * *Уайт-Холл – это джунгли, и как во всяких джунглях, в нем есть такие места у воды, где звери, в любое другое время суток разорвавшие бы друг друга на части, собираются перед заходом солнца, чтобы вволю напиться в сомнительной компании. Подобным местом был Фиддлерс-клуб, расположенный в верхнем этаже здания на берегу Темзы и названный так в честь соседней пивнушки.
– Я полагаю, Рекс куплен иностранной державой. А вам как кажется, Джеффри? – спросил юрисконсульт кабинета министров у Даркера, покуда они наполняли свои кружки из стоявшего в углу бочонка и рассчитывались. – Вам так не кажется? Я полагаю, он берет французское золотишко за то, что подрывает дееспособность британского правительства. Ваше здоровье!
Даркер, как многие великие мира сего, был человеком небольшого роста, со впалыми щеками и глубоко посаженными неподвижными глазами. Он любил ярко-синие костюмы и всяческие манжеты. Сегодня вечером на нем были еще и замшевые коричневые башмаки, что придавало ему вид заядлого любителя скачек с улыбкой висельника.
– О, Роджер, как вы угадали? – ответил Гудхью с наигранной веселостью, решив поддержать шутку. – Меня уже давным-давно завербовали, не так ли, Гарри? – переадресовал он вопрос Гарри Пэлфрею. – Иначе разве бы я мог раскошелиться на новый велосипед?
Даркер не переставал улыбаться. Но так как он был абсолютно лишен чувства юмора, его улыбка казалась зловещей, если не патологической. Восемь человек, не считая Гудхью, сидели за длинным обеденным столом: чиновник из Министерства иностранных дел, магнат из Министерства финансов, юрисконсульт кабинета министров, два маленьких толстячка из влиятельных тори и три представителя разведки, среди которых Даркер был самой крупной фигурой, а Гарри Пэлфрей – самой незаметной. Комната была прокуренная и душная. В ней не было ничего достопримечательного, кроме ее близости к Уайт-холлу, палате общин и небезызвестному царству Даркера по ту сторону реки.
– Рекс действует по принципу «разделяй и властвуй», если вы хотите знать мое мнение, Роджер, – сказал один из толстячков-тори, проводивший на всяких тайных заседаниях комитетов и комиссий столько времени, что его даже принимали за правительственного чиновника. – Мания власти, обряженная в одежды конституционности. Признайтесь, Рекс, ведь вы сознательно подрываете крепость изнутри.
– Чепуха, – спокойно возразил Гудхью. – Просто мои хозяин озабочен тем, чтобы поднять секретные службы на новый уровень и помочь им избавиться от балласта. Вы должны быть ему благодарны.
– Не думаю, что у Рекса есть хозяин, – подал голос чиновник Министерства иностранных дел, вызвав взрыв смеха. – Кто-нибудь когда-нибудь видел этого беднягу? Полагаю, Рекс его выдумал.
– Но почему мы так щепетильны, когда дело касается наркотиков? – раздраженно проворчал человек из Министерства финансов, сложив свои тонкие пальцы так, что получилось нечто вроде бамбукового мостика. – Это же целая индустрия обслуживания. Добровольные продавцы, добровольные покупатели. Страны третьего мира получают огромные доходы, кое-что идет на дело, должно быть. Мы ведь миримся с табаком, алкоголем, проституцией, сифилисом, наконец. Почему же мы так брезгуем кокаином? Ничего бы не имел против парочки миллиардов в обмен на оружие, даже если банкноты будут попахивать гашишем, ей-богу!
Общее веселье нарушил голос сильно захмелевшего Гарри Пэлфрея, юриста Ривер-Хауз, постоянно прикрепленного к группе по изучению снабжения, которой руководил Даркер.
– Берр сможет, – хрипло сказал он, хотя его никто об этом и не просил. Перед ним стоял явно уже не первый стакан виски. – Берр всегда держит слово.
– Боже милостивый, – ужаснулся представитель Министерства иностранных дел. – Значит, мы скоро все запрыгаем? Так, Джеффри, или нет?
Но Джеффри Даркер, казалось, слушал одними глазами, не убирая с лица зловещей улыбки.
И все же единственным из собравшихся в Фиддлерс-клубе политиков, кто имел хоть какое-то понятие о кампании Рекса Гудхью, был всеми презираемый Гарри Пэлфрей. Он был пропащим человеком. В любом британском учреждении всегда найдется хоть один такой забытый Богом бедолага, и в этом отношении Гарри был достопримечательностью Ривер-Хауз. Все, что он имел хорошего в первой половине жизни, последовательно перечеркивалось им во второй, касалось ли это юридической практики, семьи или чувства собственного достоинства, последние остатки которого чудом удержались в его извиняющейся улыбке. Но не было ничего странного в том, что Даркер не выгонял его на улицу: Пэлфрей был таким конченым неудачником, что любой в сравнении с ним выглядел баловнем судьбы. Ему ничто не претило, ничто не казалось унизительным. Если случался какой-то скандал, козлом отпущения тут же становился Пэлфрей. Если возникала необходимость кого-то убрать, Пэлфрей подоспевал, что называется, с ведром и тряпкой, чтобы вовремя смыть кровь и найти свидетелей, готовых подтвердить чье угодно алиби. И вот этот-то Пэлфрей знал замыслы Гудхью, будто они были его собственными, а в известном смысле они таковыми и являлись, поскольку у него уже давно сложились те же представления, что и у Гудхью, хотя у него не хватило мужества сделать те же выводы.
Случилось так, что после двадцатипятилетней вахты в Уайт-холле что-то незаметно повернулось в сознании Гудхью. Возможно, причиной послужило окончание «холодной войны». Гудхью предпочитал над этим не задумываться.
Проснувшись как-то в понедельник, он неожиданно понял, что слишком долго якобы во имя свободы приносил свою совесть и свои принципы в жертву великому богу выгоды и что оправданий этому больше нет.
И что он остался верен дурным привычкам времен «холодной войны», теперь уже непростительным. Что он должен как-то изменить свою жизнь, дабы сохранить душу. Ибо угроза извне исчезла. Улетучилась.
