Юрий Дольд-Михайлик - Гроза на Шпрее
— Как себя чувствуете, Фред Шульц? Ну, и задали же вы мне хлопот!
— Я только что мысленно прикидывал, сколько раз человеку везет. Но чтобы так, как сегодня… Никак не приду в себя!
— Кстати сказать, слово «повезло» здесь не причем. Благодарите не фортуну, а Домантовича, который ухитрился передать шифровку и указать в ней ваши координаты…
— Мишка? Значит, жив, здоров? Уф-ф!
— Может быть, сначала поздороваешься, капитан?
— Простите, товарищ полковник, это от радости…
— Ну-ну, эмоции пока оставим, а то я еще не очень хорошо справляюсь со своим драндулетом. Он у меня, как норовистый конь, того и гляди, выкинет какой-нибудь фортель. Обманули старого дурака!.. Как вы считаете, куда нам лучше всего поехать?
— За город. Там нам никто не помешает.
— А конкретнее?
— Мимо термы Каракаллы по старой Аппиевой дороге.
— Привлекает романтика прошлого?
— Аппиева дорога… Именно по ней воины Спартака двинулись в наступление на Рим. Именно на ней разыгрался последний акт героической трагедии восставших рабов: шесть тысяч крестов с распятыми гладиаторами выстроились вдоль дороги от Капуи до самого Рима.
— Кровавые вехи истории. Сколько же человечество оставило их после себя. — В голосе полковника звучала печаль и усталость.
Григорий впервые заметил, как много серебряных нитей появилось в волосах начальника, как углубились морщинки под глазами, полукругом пересекая набрякшие мешочки.
«Постарел! Как он постарел!»
Словно прочитав его мысли, полковник задумчиво сказал:
— На войне каждый год засчитывается за три. А как исчислять годы нам? Мне еще нет пятидесяти, но иногда я сам себе кажусь вечным странником Агасфером, для которого понятие времени вообще не существует, ибо вечность неисчерпаема и не поддается счету. Окаменев, время нависает над тобой, словно огромная глыба, которая из года в год утолщается и давит, все сильнее давит на плечи.
— Вам надо отдохнуть, товарищ полковник.
— А вам?
— Через неделю-другую я уже буду дома.
Начальник на миг оторвал взгляд от приборного щитка и как-то странно посмотрел на Григория. Впрочем, в том, что он сказал вслед за тем, ничего странного не было.
— Вон там виднеется какой-то лесок, свернем?
Минут через пятнадцать они сидели в тени под плоскими зонтиками старых пиний. Пушистые, темно-зеленые кроны просеивали солнце, словно сквозь частое решето. Земля и молоденькая поросль сосенок — все, казалось, было усыпано мелкими золотистыми осколками. На фоне их светлой зелени красновато-бурые стволы старых деревьев взмывали вверх стройными колоннами, словно живой прообраз бесчисленных колоннад, которыми столь богата античная архитектура. Человек учился у природы, воспроизводил ее формы, оживляя их и дополняя своим творческим гением.
Хотелось лечь навзничь, всем телом слиться с теплой землей, вобрать глазами небесную синь. Она испокон века привлекает человека, быть может потому, что напоминает синь океана, колыбель, где миллиарды лет назад возникла первая живая клетка. Вернее, даже не клетка в нашем теперешнем понимании, с ее необычайно сложным строением и функцией, а лишь первый намек на нее. Крупица, которая придала неорганической материи новые свойства и позволила ей делиться, множиться, создавать себе подобных, а потом и не подобных, в зависимости от среды и тысячи новых условий. Водное лоно, лоно земли… Это ваша информация, высеченная на таинственных матрицах, на века оставила след на теле всего живого. И на твоем тоже…
— Что ж, капитан Гончаренко, докладывайте.
Приказ полковника, прозвучавший властно и требовательно, вернул Григория к действительности.
— Простите, задумался! — виновато извинился он.
— Время у нас есть, — голос начальника звучал мягче. — Подробно изложите всю свою эпопею.
Как давно Григорий мечтал о такой возможности! В коротком сообщении, которое удалось передать из Восточного Берлина, он коснулся лишь сугубо деловой стороны своей деятельности в школе черных рыцарей, а в шифровках, посланных с помощью Домантовича, речь и подавно шла лишь о конкретных фактах и планах вражеской разведки, непосредственно касавшихся Советского Союза и стран народной демократии. Теперь Григорий сможет детально рассказать о работе и структуре школы, во всей полноте раскрыть коварство враждебного нам мира думбрайтов и нунке. А главное, о том, каким образом он влип в эту историю, и как невероятно трудно работать в полной изоляции от внешнего мира, не имея ни единой точки соприкосновения за границами школы, где они фактически живут как узники.
Полковник слушал рассказ Григория, не перебивая, задумчиво покусывая какой-то стебелек. Во время войны, во вражеском тылу, он несколько раз встречался с Гончаренко — Генрихом фон Гольдрингом, как мысленно называл его до сих пор: в Сен-Реми, в Париже, в Кастель ла Фонте. Случалось ему и предостерегать Гольдринга, поругивать за неосторожность. Делал он это, правда, больше из соображений профилактических, стараясь остудить слишком уж горячую голову новоиспеченного барона, который все больше завоевывал его сердце. И когда Генрих говорил о риске, как о факторе, неотъемлемом от профессии разведчика, начальник сочувствовал, соглашался, потому что сам тоже вел опасную и рискованную игру, путешествуя по оккупированной гитлеровцами Франции, как чудак-антиквар, который, невзирая на то, что вокруг все рушится, что гибнут прекраснейшие произведения старинной и современной культуры, открыто торговал статуэтками, миниатюрами, плохонькими копиями известных скульптур — всеми теми украшениями, которые война вышвырнула из приемных адвокатов и врачей, из гостиных мелких буржуа, из лавчонок, специализировавшихся на продаже всей этой мишуры. О том, что ему грозит опасность, полковник думал меньше всего. И не потому, что не дорожил жизнью, а с точки зрения здравого смысла. А Гольдринг оказался в исключительно выигрышном положении, значит и сделать мог значительно больше. То, что ему поручали, было очень важным для военного командования… Да, он сочувствовал Генриху, но понимал и всю меру своей ответственности за него.
Выслушав отчет Григория, полковник снова насторожился. Обеспокоило его не то, что, переехав границу, Григорий так неосторожно повел себя и даже поддался на провокацию. Гончаренко, анализируя свои ошибки, был и сам беспощаден к себе. Он дорого заплатил за это, сумел выработать единственно правильную линию поведения, которая и помогла ему утвердиться в школе. Легенда Зигфрида-Генриха фон Гольдринга продолжала действовать, как отлично выверенный и пущенный в действие механизм. И вот все, чего он достиг, может рухнуть из-за легкомысленного вмешательства разведчика в судьбу чужих ему людей. Ох, уж эта славянская доброта, желание прийти на помощь всем несчастным и обиженным!
Заметив, как нахмурился полковник, Григорий прервал рассказ.
— Я снова проштрафился? — спросил он, силясь улыбнуться, и нарочно употребляя слова из школьного лексикона, словно это могло уменьшить еще не осознанную им вину.
— Я думаю о вашей командировке в Италию, точнее, о том, какие цели она преследует. Вам поручено вернуть в Испанию патронессу и падре. Не выполнив приказ, вы, в лучшем случае, вызовете недовольство руководителей школы, в худшем — подозрение. На вашем месте опрометчиво ставить себя под удар. А справившись с заданием, вы тем самым еще больше укрепите свои позиции.
— Но я не могу пойти на это! — в голосе Григория звучал гнев и долго сдерживаемое волнение.
— По каким мотивам?
— По общечеловеческим. Протянув кому-либо руку помощи, бесчестно толкать спасенного обратно в бездну, особенно если речь идет о женщине и ребенке. Я обязан завершить начатое. Это та маленькая справедливость, из которой слагается большая справедливость моего народа… Только так я понимаю свою миссию.
— У нас нет разногласий во взглядах, капитан! И все же… — Полковник вскочил, прошелся. Как не хотелось ему сейчас говорить то, что он должен был сказать.
«Что значат эти недомолвки? Почему он вдруг помрачнел? Обиделся?» — с тревогой спрашивал себя Григорий. Тяжелое предчувствие сжало ему сердце.
— Так вот, капитан. — Полковник снова сел. — Меня привел к вам не такой уж счастливый случай. Вам предстоит новая дорога. И не на родину, как вы надеялись.
Воцарившееся молчание вобрало в себя все: сочувствие старшего и тоскливую боль в сердце младшего, равнодушие чужого неба над головой, мохнатые ветви пиний, которые теперь напоминали паучьи лапы, протянувшиеся сверху, скользкую хвою на земле, корни, извивающиеся по поверхности, и напоминающие змей.
Машинально Григорий расстегнул ворот рубашки, провел рукой по влажным волосам.
— Слушаю вас, товарищ полковник, — переведя дыхание, он сделал движение, чтобы подняться.
