Юрий Усыченко - Улица без рассвета
– Как хотите, – как можно равнодушнее ответил Ваня, тщетно пытаясь скрыть свою радость. – Я с вами.
Осмотрели центральный коридор, запутанные боковые ходы.
Коридор вел в большой зал с высокой ребристой потолком. В центре зала стоял квадратное повышении с гладко обтесанного камня. В углу – вторых, поменьше. За ним – камин.
– Зал судилища, – пояснил Ваня. – В нем допрашивали и судили еретиков. Вот здесь, – показал он на центр зала, – сидели судьи-инквизиторы. В том углу пытали подсудимых.
– Веселое место, – пошутил Грицай.
Внешне небрежно осмотрел Грицай и третью камеру, где, по утверждению ксендза Пшеминського, содержался тайник с документами. Ничего подозрительного не заметил. Камни нигде не сдвинут, потолок тоже цела. Грицай облегченно вздохнул. Теперь он был уверен, что неизвестный, который рассматривал план и сделал на нем пометки, документы еще не нашел. Надо его опередить любой ценой…
Часа через три полковник Грицай сидел у себя с кабинете, дожидаясь лейтенанта Данилко.
В дверь постучали.
– Заходите, – пригласил полковник.
Молодой человек в штатском костюме отрапортовал:
– Лейтенант Данилко по вашему приказанию прибыл.
– Здравствуйте. Садитесь.
Полковник следил, как Данилко уверенно легко перешел кабинет, сел в кресло.
– Вы были ранены в ногу? – Спросил Грицай,
– Так точно, товарищ полковник.
– Зажила рана?
– Так точно. Нога работает даже лучше, чем раньше.
Грицай улыбнулся. Он любил веселых людей и всегда откликался на шутку.
– Знаете, для чего я вас вызвал?
– Нет, товарищ полковник.
– Расскажите немного о себе.
В лейтенанта было простое, на первый взгляд ничем не примечательное лицо. Но если присмотреться лучше, привлекала внимание чистая ровная линия высокого лба, упорно сведенные брови, спокойные серые глаза. "Говорят, сероглазые – замечательные стрелки", подумал Грицай и спросил:
– Стреляйте метко?
– Ничего… Призы брал, – ответил Данилко, немного удивлен вопросом, что не касалось темы разговора,
– Правильно. Военный человек обязательно должен уметь хорошо стрелять… Расскажите…
– Родился я в девятьсот двадцать втором году в селе Борунив, километров восемьдесят отсюда на запад. Отец батрачил, я тоже сначала был батраком у кулаков, затем отправился в город. Работы в городе не нашел, перебивался как мог. Потом, когда Западная Украина стала советской, я поступил на завод. Когда началась война, добровольно пошел в армию. Воевал под Орлом, Сталинградом, освобождал Киев. Раненый во Ровно, был в госпитале, только сегодня вышел.
– Да, – после короткой паузы сказал Грицай. Открыл сейф, достал какую фотографию, положил на стол. – У вас есть знакомые в городе?
– Нет, товарищ полковник.
– Знает кто-то из ваших односельчан, где вы были эти годы, что с вами?
– Никто. Мать умерла давно, отец – перед войной, родственников у меня нет, в деревню ни к кому не писал.
– В форме выходили за ворота госпиталя?
– Нет. мы в пижамах ходили, а сегодня от вас принесли гражданский костюм и приказали прийти сюда в нем.
Отвечая на вопрос, Данилко удивлялся все больше и больше.
– Какие языки знаете?
– Кроме родного украинского, русский, конечно. Польский знаю, немного немецкий.
– Хорошо… Теперь слушайте внимательно… Вы, наверное, видели здешний костел святой Елижбеты?
Данилко кивнул.
– В подземелье под костелом скрыто важный документ – список униатских священников, которые накануне польско-немецкой войны были завербованы гестапо и верно служили ему до разгрома гитлеризма. Сегодня я побывал под костелом, убедился, что список ищут враги – вполне возможно, для того, чтобы передать шпионов новым хозяевам.
– Дайте взвод солдат, и я по камешку выберу весь костел, а тайник найду, – предложил Данилко.
– И это даст материал для провокационной кампании в буржуазной прессе, – в тон ему ответил Грицай. – Поднимут шум на весь мир, что советские войска разрушают храмы, издеваются над чувством верующих А попы-шпионы смекнут, в чем дело, и разбегутся кто куда – ищи тогда звали. Убежит и субъект, который ищет документ.
– Ага, понял, наконец! Надо его поймать, а он выдаст др.
– И опять не так, – улыбнулся полковник. – В нашем деле простейший путь к цели еще далеко не самый верный. Во-первых, совершенно неизвестно, Сын сообщников или нет. А во-вторых, нам нужен прежде список – настоящий, в полном порядке.
– Для чего? – Удивился лейтенант.
– Вы же родом из этих мест и не вам рассказывать, что униатская церковь всегда была самой верной служанкой реакции. Но среди верующих униатов большинство честных, хороших людей, которых просто обманули. Широко опубликован документ о сотрудничестве церковников с фашистами вызовет отзывы во всем мире – ведь украинский-униаты живут и в Северной Америке, и в Южной. Сейчас униатская церковь пытается надеть на себя тогу борца против фашизма. Список, который мы ищем, откроет глаза честным людям.
Зазвонил телефон.
– Я занят, – сказал Грицай, взяв трубку.
Кто отвечал ему прощающим тоном, но настойчиво.
– Примите его сами, – спокойно ответил полковник.
В трубке снова затрещало – кто оправдывался, уговаривал.
– Хорошо, выпишите пропуск, – наконец согласился Грицай. – Какой очень настырный посетитель хочет поговорить только со мной, – пояснил он Данилко. – Придется принять. Выйдите, пожалуйста, в коридор, поверните за угол и побудьте там. Я вас потом позову.
Через минуту-другую новый посетитель постучал в дверь кабинета Грицая.
– Пожалуйста, – пригласил полковник.
Мужчине, который так настойчиво добивался свидания с полковником, было лет шестьдесят.
– Этакого начальника мне и надо, – услышал уже с порога. – А то сидит молодой, у меня сын старший. Я с таким говорить не могу, мне надо серьезного начальника, который может внимательно выслушать и все основательно объяснить.
– Садитесь, – пригласил Грицай.
Дед сел, положил шляпу на небольшой столик для телефонов, приставленный к письменному, медленно расправил длинные седые усы:
– Дело у меня, товарищ полковник, такова, что даже я сам в ней разобраться не могу – то ли правда, или нет. Ничего не пойму.
– Может, вместе разберемся, – едва заметно улыбнулся Грицай.
– Может, и разберемся, – охотно согласился старик. – Говорят, одна голова хорошо, а две – лучше. Только здесь не две, может, целых двадцать нужно, чтобы маху не дать. Хочу сказать вам для начала, попов этих я всю жизнь терпеть не мог. Еще как жениться собирался со старой своей, то так же направления и сказал: "В церковь не пойду, хоть ты что!" И уж как она плакала, и отец мой ругал меня. Что греха таить – пришлось уйти. Что его поделаешь – время такое было, сами знаете. С работы бы выгнали, в полицию упекли. А безработных и без меня хватало. На любое место, только скажи, сразу десять прибежит. Вот и пришлось против своей совести идти. В церковь я таки пошел, а отца Григория – священник был в том селе, где моя старая жила, – ему и говорю: "Неверующий я. Атеист, если по-ученому ". А он и отвечает: "Да обо мне. Деньги плати, а в церкви, что скажу, то и делай ". Правда, под хмельком он тогда был, и все они выпить любят, сколько я их не встречал…
Старый помолчал, вынул из кармана огромный кисет с табаком. Грицай протянул ему коробку "Каз-бека". Тот презрительно сморщился: "Не употребляю", тщательно свернул папиросу и, пуская клубы едкого дыма, продолжал:
– Все они любят выпить, кроме одного – отца Ваня, что рядом со мной живет. Такой тихий поп, просто удивительно. Водки – ни-ни. Отношении женщин – тоже. Все с ребятишками возится, в саду возится, читает. И поговорить с ним приятно: вежливый, яды своей религиозной сеет. Думал: неужели этот поп не такой, как все, неужели польза от него, а вреда нет? Посмотришь, как человек как человек, а домой от него приду, посижу, обдумаю все и не верю. "Ой, говорю себе, Вершили (это меня так зовут – Андрей Вершили), не верь попу, все они одним миром мазаны".
Вершило снова прервал свой рассказ, достал из кармана большую красную платок, вытер вспотевший лоб. Грицай внимательно и добродушно поглядывал на собеседника.
– Так вот, товарищ полковник, вчера я допоздна в своем саду сидел. Повадились мальчишки у меня яблоки воровать. Днем пусть приходят. Я им сам выберу, дам, которое только понравится. Ребенок, она, сами знаете, вкусненькое любит. Когда с разрешения, я не против. А воровать – это не годится, до добра не доведет такое дело, да и дереву вредит. Сижу вот я в садике, в самый темный угол забрался. Сначала дремал, а потом посмотрел вокруг – такая красота. Ночь тиха, звезды ясные-ясные. И вдруг грустно мне стало. Вот, думаю, дед Вершили, жизнь ты прожил, а добра не видел – по чужим людям и по чужим домам шатался. Только теперь счастье наступило, а ты уже старик. Задумался я, вдруг слышу – шум. А надо сказать вам, мой сад и сад Иваньо – рядом. Вдруг, значит, слышу – шум. Что это, думаю, такое? Когда вижу, в доме ксендза открываются задние двери, в садик ведут. Хоть темно, а разобрать можно: вышел из дома человек. "До свидания, – говорит, – Ровно в полночь буду". И крадется через сад, да так тихо, осторожно, видно, чего ему прятаться надо. А батюшка за ним с открытой двери следит. Прошел этот человек совсем близко от меня, дыхание было слышно – трудно так дышит, сопит. Разбирательств я его немного. Ростом невысок, плечи широкие, руки очень длинные. Подкрался к забору, прислушался, затем перепрыгнул через него – только и видели. Утром пошел к соседу своему – Степы. Сверхсрочников он, старшина, десятый год в армии служит. Боевой парень. Я ему все рассказал, а он мне посоветовал, куда пойти. Действительно, думаю, надо пойти. Может, оно вам и без надобности, а все-таки на совести спокойнее. А может, думаю, какой подозрительный.
