Андрей Гуляшки - Маленькая ночная музыка
Видел ли он этот пузырёк на столе? Не помнит. На столе всегда стояло множество различных пузырьков, и был ли среди них именно этот… кто знает, нельзя утверждать. Нужно быть совершенно уверенным в себе, когда говоришь «да».
Эта булавка для галстука? Mama mia! Да ведь это же реликвия того маньяка, математика! Как она сюда попала, скажите на милость!
— Ну да, речь идёт о Савве Крыстанове, разумеется, о нашем досточтимом друге дома. Почему у меня к нему такое ироничное отношение? Простите, я не терплю ничего фальшивого — ни фальшивых тонов в музыке, ни фальшивых людей в жизни. «Прошу вас, извините, не будете ли вы столь любезны, ах, подождите, позвольте зажечь вам сигарету…» Тьфу! А на самом деле — скрытный донельзя, ловкач! Лиса с душой шакала в овечьей шкуре. Как он волочился за учительницей, хитрец! Мелким бесом рассыпался, как же! Но она на него ноль внимания, недаром настоящие женщины не любят таких: «Ах, будьте добры, извините!» Как попала сюда эта штуковина? Странно! Этого скрягу нельзя назвать рассеянным. Однажды у него оторвалась пуговица от пиджака, было это несколько месяцев тому назад, мы играли в бридж в холле. Так он обратился к дамам: «Разрешите? Это не будет вас шокировать?» И представьте себе, стал ползать по ковру, заглядывать под кресла, будто пуговица была чистого золота!.. И чтоб он потерял свою булавку? Случайно? Ах, пожалуйста, не заставляйте меня смеяться, у меня сейчас не такое настроение!.. Что я хочу этим сказать? Ничего определённого… Мне нужно сперва подумать, отделаться от своего дурного настроения, поужинать хотя бы, а уж тогда!.. Вы, в сущности, не даёте себе отчёта, что уже давно пора ужинать. Давным-давно, можно сказать! Порядочные люди садятся за стол не позже девяти часов вечера, а сейчас — вы только взгляните на часы — на носу уже одиннадцать!
Последний из «домашних» допрошен. Полковник поднимает трубку радиотелефона:
— Есть у вас какие-нибудь предложения, Захов?
В присутствии капитана Петрова он всегда говорит с ним на «вы».
— Пока никаких! — Аввакум пожимает плечами. И, так как на усталом лице полковника появляется разочарованное выражение (приходишь получить кругленькую сумму, и вдруг тебе отказывают), добавляет: — Может быть, не мешало бы подробно ознакомиться с биографиями свидетелей, получить ясное представление о секретной службе инженера, установить кое за кем слежку…
— Вы напоминаете мне, что вода мокрая, а трава — зелёная, — хмуро буркает полковник.
— В этом изменчивом мире существуют, между прочим, и некоторые вечные истины, — со сдержанной улыбкой замечает Аввакум.
Люди ушли, и теперь предметы в комнате покойного выглядят безутешно одинокими. Затем экран внезапно, словно выключенная электрическая лампочка, темнеет, громкоговоритель превращается в безжизненную металлическую коробку, и старый барочный дом как бы погружается в небытие.
ТЁМНАЯ, ХОЛОДНАЯ НОЧЬ
Аввакум выехал на бульвар Заимова, чуть касаясь ногой педали газа. Автоматические «дворники», поскрипывая по стеклу, медленно двигались налево и направо, без особенного усердия открывая взору дорог у, покрытую лениво убегающей вперёд липкой и мокрой тьмой. Затем он проехал под железнодорожным мостом, и, пока он ехал под бетонными сводами, над головой у него прогрохотал, энергично пыхтя, старенький маневровый паровоз. В последнее время Аввакум во сне частенько ездил куда-то в каком-то безлюдном вагоне длинного поезда, тащившегося лениво, часто останавливаясь на неизвестных разъездах, где единственно реальным было солнце, где все утопало в ленивой тишине, оцвеченной серебром солнечных капель, искрившихся на шпалах, на гальке, от которой несло жаром, как из печи, и которая пахла выветрившимся машинным маслом… О эти неизвестные разъезды, забытые среди равнины, погруженные в летний сон; эти сонливые тополя с жухлой листвой, примирившиеся и бесконечно одинокие… И единственный шум — пульс жизни: шипение просачивающегося сквозь вентили пара, спокойное дыхание машины, которая терпеливо и мудро ждёт, чтобы взмахнули флажком, и тогда она потащит вереницу вагонов, позвонков длинного костяка, прицепленного к ней и составляющего смысл её жизни, быть может, к другому неизвестному разъезду среди беспредельной, тихой, посеребрённой солнцем равнины.
За последнее время он часто добирался в своих снах до таких вот уединённых, несуществующих разъездов, часто путешествовал в безлюдных вагонах, открытых вагонах, среди безлюдных светлых равнин. Сидит в тормозной будке, свесив со ступенек ноги, паровоз пыхтит где-то далеко впереди, а земля походит на выскальзывающую из-под рельсов мозаику, составленную из бесформенных пятен.
…Он оставляет мост через Искыр за спиной и правой ногой «выжимает» газ. Ещё и ещё. Стена мрака мгновенно отступает назад. Автоматические «дворники» мечутся, как ужаленные, ночь стучит в стекла невидимыми пальцами, которым нет числа. Восемьдесят, девяносто… Аввакум летит сквозь хаос золотых галактик, среди звёзд, которые непрерывно вспыхивают и гаснут. Ночь, дождливая ночь.
Спящее село, закрытые окна, за которыми царит сон, дома, присевшие вдоль шоссе, словно бесприютные прохожие, задремавшие от усталости. И лишь на площади бессонный фонарь — страж, который охраняет сонный покой и в котором никто не нуждается.
Девяносто. Стрелка спидометра чуть заметно дрожит в зеленом астральном свете. Аввакум резко отдёргивает ногу, и стрелка так же резко возвращается по знакомой дороге цифр налево, к спокойному благоразумию. «Дворники» переводят дух. Стена мрака встаёт на своё место — до неё камнем добросишь. Тишина.
Вот и фонтан-памятник по дороге на Витиню. Аввакум выходит из машины и тотчас ощущает лицом дождь. Ощущает и влажный холод, заползающий в рукава плаща, за воротник, ощущает мокрый, красный под габаритами, настил шоссе и свои ноги, занемевшие от долгого сидения. Поворачивается спиной к тихому, насыщенному влагой ветру, зажигает сигарету, пряча её в горсти от мелких капелек дождя. Справа — горные склоны, ёжащиеся под лохмотьями обнажённых кустов, над ними — вершины, хребет гор, мир равнодушный и вечный, мир молчания и безучастия, покоящийся на скатах, холмах и в падях между ними.
Вот он, фонтан-памятник, к которому он некогда приезжал с Ириной. Он помнит её белое платье и, если закроет глаза, снова увидит её. Сколько лёг прошло с тех пор? Лучше не закрывать глаза, не то в белом платье предстанет образ смерти — белый скелет с пустыми глазницами… Сентиментальная история в его личном деле, история, которую помнят многие предметы Проклятая способность предметов все помнить! Как их много, этих предметов, всюду — в городах, на улицах, на дорогах, поэтому лучше бы не видеть их, лучше подрёмывать в кресле у камина и разъезжать в поезде, составленном из безлюдных вагонов, открытых вагонов F, растянувшихся цепью по равнине, ослепшей от света.
Таких равнин нет, а есть мокрый каменный настил, что кажется окровавленным под габаритами его машины. Есть уравнение, которое необходимо решить, есть дом, построенный в стиле позднего барокко, который ждёт его. Тёмная, холодная ночь! Ты так близка мне, мы созданы друг для друга, будь же благословенна!
Полночь приближалась. Перед домом медленно прохаживался взад и вперёд милиционер. За парадным ходом, в небольшой передней, откуда начиналась чёрная лестница, дежурили два младших сержанта.
Аввакум вошёл в дом через чёрный ход. Спирали узкой лестницы привели его к высокой и тоже узкой двери с облупившейся, когда-то оранжевой краской. Здесь было сумрачно, в воздухе стоял затхлый запах пыли, под тускло мерцающей лампочкой висели потемневшие клочья паутины. Замок был старого образца, с двойной скважиной, и для того, чтобы отпереть его, Аввакуму пришлось воспользоваться своим универсальным ключом для сейфов.
Бледный луч электрического фонарика лизнул потолок, с которого спускалась трубчатая люстра в виде якоря. Лампочки были выверчены, исчезли и диски рефлекторов. Сунув в карман платок, через который он притрагивался к дверной ручке, Аввакум направил луч фонарика вниз, обвёл им комнату. Помещение было пустым, лишь один выпотрошенный венский стул стоял под прямоугольной рамкой единственного окошка. Этот инвалид напоминал нищих былых времён, калек первой мировой войны, приткнувшихся к стене на каком-нибудь уединённом перекрёстке, забытых и никому не нужных Напротив двери, через которую вошёл Аввакум, виднелась другая оранжевая дверь пошире — она вела, разумеется, в канцелярию олимпийской секции. Окошко — стоя на пороге, Аввакум ещё раз окинул его взглядом — выходило на улицу, от которой дом отделяла резная железная ограда, и находилось, вероятно, мег-ров на пять правее парадного хода.
Подсобное по отношению к парадному залу помещение, явно необитаемое, как сказал несколько часов тому назад предполагаемый виновник убийства на чердаке, не вызывало у Аввакума особенного интереса. Но так или иначе оно входило в список «скобок», которые предстояло «раскрыть» в первую очередь.
