Борис Акунин - Смерть на брудершафт (фильма 7-8)

Зенитная установка уже стояла на станке, только сиденье еще не было привинчено. Инженер положил его в ящик, приподняв и снова опустив крышку.

— Ничего, если тут всё до завтра полежит? Утром вернемся — закончим.

— Угу. — Вознесенский рассматривал приваренные к броне рельсы. — Значит, наводчик жмет ногой на педаль и вся хреновина вот так ходит по кругу? Здорово!

— Я тебе завтра всё покажу. Если начальство дозволит, запустим воздушный шар и популяем для проверки. Пристреляетесь.

Балагур, вытирая грязные руки тряпкой, оскалился:

— Вы лучше меня надуйте и запустите. Чем я не шар? Для отечества мне ничего не жалко.

Мичман вынул из кармана шкалик, кинул зубоскалу.

— Я обещал. Лови!

Шутник оттянул ремень, поймал бутылочку штанами.

— Оп-ля!

Офицер достал еще шкалик, обернулся ко второму рабочему.

— Я и вам принес. Тимофей… как вас по батюшке?

За весь день Вознесенский не слышал ни одного слова от этого угрюмого человека и потому проникся к нему почтением.

Дылда смотрел на мичмана, жевал губами.

— Иваныч он, — ответил за молчуна толстяк. — Тимоха в прошлый год спьяну язык себе откусил. А раньше трепло был — не заткнешь.

— Ты, Дмитрий, мне людей не спаивай, — укорил инженер. — А то знаю я их, чертей. Начнут водку лакать — не остановятся. Кто завтра будет работу заканчивать? Всё, пошли!

Через минуту на башне никого не осталось. Только торчали в небо стволы пулеметов, да золотилась в лучах тонущего солнца дощатая крышка ящика.

Миновал час…

Через час на рейде было уже совсем темно. Шарящие по бухте лучи прожекторов лишь усугубляли черноту осеннего вечера. На палубе «Марии» было пусто, команда ужинала. Лишь у входа в орудийную башню торчал часовой с винтовкой.

— Стой, кто идет! — зычно крикнул он, увидев приближающуюся тень.

Кто идет, ему и так было ясно — кавторанг Городецкий, но попробуй-ка не явить положенную по уставу бдительность.

Офицер назвался — тоже как положено.

— Почему один?

— Так восьми еще нет, ваше высокоблагородие.

— Верно… — старший офицер посмотрел на часы. По инструкции двойной караул перед башнями выставлялся с восьми. — Что там наверху, бардак?

Он задрал голову, хотя в темноте ничего не было видно.

— Не могу знать.

— Поднимусь, проверю…

Ворча, Городецкий поднялся по лесенке. Достал электрический фонарик, посветил вокруг. Покачал головой. Вид незаконченной работы и в особенности деревянный ящик ранили его дисциплинированную душу.

— Черт знает что… До утра это оставаться здесь не может, — пробормотал он, уже решив, что немедленно распорядится убрать это безобразие отсюда — до утра.

Брезгливо, двумя пальцами, приподнял крышку.

— Солому бы на палубу не просыпали…

В это время на среднем из орудийных стволов, обхватив его руками и ногами, висела серая, невидимая во мраке фигурка. Ритмично двигаясь, она поползла к концу дула. Замерла, когда внизу, стуча каблуками, прошел старший офицер. Потом снова тронулась.

Добравшись до края, Вьюн изогнулся и странными спиралевидными движениями будто ввинтился в тридцатисантиметровое отверстие.

Глубокой ночью…

Меры безопасности на «Марии» исполнялись в соответствии с установленным регламентом. Ночью в орудийные башни доступа никому не было. На палубе перед запертой дверью неотлучно находились двое вооруженных часовых. Лишь ранним утром, в половине шестого кондуктор с помощником входили внутрь, чтобы произвести контрольную проверку зарядно-подающей системы.

7 октября, в 5.25 к караулу подошел кондуктор Рыков в сопровождении дежурного комендора Батюка — тот зябко ежился со сна.

Старший караула окликать их не стал — свои люди. Просто поздоровались, и всё.

— Что, орлы, замерзли? — зевнул Рыков. — Ничего, скоро сменитесь.

Он открыл дверь специальным ключом. Вошли.

— Пять тридцать. — Кондуктор посмотрел на часы. — Врубай, что ли.

Перед проверкой механизма (так называемой «прокачкой») полагалось произвести осмотр внутридульных поверхностей.

Заурчал электромотор — замок левого орудия раскрылся. Кондуктор заглянул в черную дыру, посветил фонариком, повозил пальцем по маслянистой стали, понюхал.

— Ты чего там нюхаешь, Фомич? — хмыкнул Батюк. — Каждый раз гляжу, удивляюсь.

— Смазку менять пора. Ладно, давай второе.

— Есть второе!

Заглянул Рыков в открывшееся жерло центрального орудия — обмер. Из круглого отверстия смотрело маленькое желтое лицо с зажатой в зубах трубкой. Послышалось тихое чмоканье. Кондуктор ахнул, схватился рукой за горло. Сделал несколько шагов назад, упал.

— Фомич? Чего ты? — Батюк наклонился над лежащим. — Сердце? Доктора надо?

За спиной у комендора, вращаясь вокруг собственной оси, бесшумно вывинчивался из дула Вьюн.

Вот он мягко перекувырнулся по полу, поднялся. Обрушил на затылок матроса короткий рубящий удар. Не задерживаясь ни на секунду, скользнул туда, где темнел круглый люк, ведущий в крюйт-камеру. Отверстие для подачи снарядов было всего на пару сантиметров шире дульного, но и этой крошечной прибавки хватило для того, чтоб диверсант задвигался быстрее — уже не спиралеобразно, а вихляющими изгибами тела, по-змеиному.

В пороховом погребе он воткнул в один из стандартных полузарядов (130 килограммов первоклассного артиллерийского пороха) латунный штырь взрывателя и нажал пружину. Раздалось едва слышное тиканье.

Затем, сверившись по кальке со схемой, Вьюн нашел ту вентиляционную трубу, по которой можно было добраться до паровой магистрали.

Четверть часа спустя он соскользнул по якорной цепи в морскую воду и быстрыми саженками поплыл в сторону темного берега.

Кожа пловца была густо смазана специальным маслом, предохраняющим от холода.

«Покурить и уснуть, покурить и уснуть», мысленно повторял он в такт гребкам. Главная жизнь Вьюна происходила в опиумных снах. Прочее не имело особенного значения.

Мария потеряла голову

Родион ее не соблазнял, не совращал, не воспользовался девичьей доверчивостью. Маша сама всё устроила. Она этого хотела.

Никакого предварительного плана у нее не было. Но вечером, после рабочего дня, когда они пили чай, его состоящее из двух половинок лицо вдруг показалось ей таким вдохновенным, а глаза горели так ярко… Внутри у Маши что-то затрепетало, заискрилось. «К чему ждать свадьбы? — шепнул прерывающийся голос. — Разве она что-то изменит в наших отношениях? Ведь мы любим друг друга…»

Это было так просто, так удивительно, что Мария сама удивилась, зачем было попусту потрачено столько времени? Жизнь коротка, в ней мало настоящей радости, а вокруг война, впереди — все говорят — революция. Что ж самих себя обкрадывать?

Всю инициативу она взяла на себя.

Провожая Мышкина, шепнула ему: «Вернись через час. Будь во дворе, у черного хода». Он удивленно поднял брови и, кажется, хотел что-то спросить. Но понял без слов. Взгляд, и без того сегодня какой-то особенный, засиял еще лучистей.

Через час они бесшумно поднялись наверх, в ее одинокую башню.

И случилось счастье, которого уродка Маша у судьбы ничем не заслужила.

Электричество

Всяких женщин знавал на своем веку Йозеф фон Теофельс. Молодых и в возрасте, худых и толстых, красивых и безобразных. Молодые и красивые дарили приятность; пожилые и уродливые пригождались для дела. Кто кроме извращенца станет расходовать любовный пыл на какую-нибудь страхомордину? В любовном мартирологе Зеппа среди самых кошмарных образчиков женской непривлекательности фройляйн Козельцова могла бы по праву претендовать на призовое место.

И всё же никогда еще майор не ощущал подобного эротического подъема. На ложе страсти он проявил себя прямо-таки Казановой и дон Жуаном в одном лице, то есть в одном теле.

Мысль о том, что сейчас происходит на дредноуте, наполняла всё существо Теофельса электричеством. Даже удивительно, что он не светился наподобие лампочки. Когда изнемогшая от восторга девица, беспрестанно бормотавшая всякие нежные слова, попросила его не молчать и тоже сказать ей что-нибудь ласковое, Зепп назвал ее «моя маленькая роза».

— Я не похожа на розу, — засмеялась Мария тихим, счастливым смехом. — Роза пышная, а я тощая.

— «Маленькая роза» — это розетка. А я штепсель. Когда мы соединяемся, включается ток.

— Какой ты, оказывается, испорченный…

Она ударила его по плечу, хихикнула.

— Слушай, я наверно кричала? Вдруг мама слышала. Ее спальня прямо под нами.

— Ничего. Твоя мать — умная женщина. Она всё понимает.