Вадим Кожевников - Щит и меч. Книга вторая
Когда сознание возвращалось к нему, он начинал медленно соображать. Где он? Может, его ранили во время бомбежки аэродрома и Дитрих выдал его? И сейчас врач-немцы стараются сохранить ему жизнь, чтобы потом гестаповцы могли медленно выжимать ее, капля за каплей... Все дальнейшее выпало из памяти Вайса. Все, кроме засевшего у него в мозгу признания Дитриха. И оно жгло его мозг.
Значит, он, Вайс, допустил где-то роковую ошибку, допустил накануне того, как ему предстояло завершить работу над заданием, от которого зависела жизнь многих тысяч людей. Эта навязчивая мысль, душевные страдания, вызванные этой мыслью, отягощали и без того тяжелое состояние Вайса.
Память Вайса остановилась на том моменте, когда Дитрих сказал ему, что донес на него, потому что пало подозрение на Зубова, а Вайса видели с Зубовым. Быть может, это произошло в день смерти Бригитты, когда он дожидался Вайса на Бисмаркштрассе, возле секретного расположения особой группы заграничной разведки СД. Вайс помнил, как Зубова потрясла смерть Бригитты, а ведь сам он никогда не боялся смерти и не думал о ней.
И теперь перед Вайсом выплывало, как из тумана, склоненное лицо Зубова в момент, когда он выбросил из самолета свой парашют. Иоганн видел это лицо, эту смущенную улыбку. Зубов словно извинялся за то, что вынужден теперь умереть.
А если он спасся? Зубов не такой, чтобы без борьбы достаться смерти. Что, если он нашел выход и спасся?
Вернулся в Берлин, и там его взяли по доносу Дитриха. И палачи гестапо терпеливо, усердно пытают его — могучего, сильного, способного выдержать самые ужасные пытки, от которых другой, менее стойкий человек мог бы быстро умереть. А Зубов не может, и потому муки его длятся бесконечно долго.
Он все время думал о Зубове.
Зубов тоже думал о Вайсе. Перед его глазами стояло встревоженное, удивленное лицо Иоганна. И он поспешно захлопнул люк самолета, чтобы быстрее отсечь себя от Иоганна, не подвергать его ненужной опасности, — слишком уж ясно читалось волнение на его лице.
Когда самолет взлетел, Зубов мрачно взглянул на спины пассажиров — уполномоченных СС, пролез в хвостовой отсек и присел у крупнокалиберного пулемета, пахнущего машинным маслом. Сквозь пластиковый колпак он видел кусок неба. В хвостом отсеке было узко и тесно.
"Уютненько, как в гробу", — с усмешкой подумал Зубов.
Время полета — семьдесят минут. Механизм взрывателя мины рассчитан на пятнадцать минут с момента, когда будет сломана ампула кислотного взрывателя. Плоскую мину Зубов вынул из планшета и подвесил на специально приспособленной лямке себе под китель, под левую подмышку. На его мощном торсе эта выпуклость была почти незаметна.
Потом он стал думать о том, как на его месте поступил бы Иоганн. И ничего не придумал.
Небо сквозь колпак виднелось грязное, поверхность колпака как бы шевелилась от потоков влаги. Было темно, как в яме.
На ремне у Зубова висел тяжелый бельгийский браунинг с прицельной рамкой.
Он подсчитал пассажиров и членов экипажа. Многовато.
Можно попробовать, но это едва ли разумно. С пассажирами он, пожалуй, справился бы. Но кабина замкнута металлической дверью. Бить сначала по пилотам — не будет точности попаданий. Начнет с пассажиров — пилоты успеют выскочить и уничтожат его самого, прежде чем он расправится со всеми гестаповцами, а ведь каждый из тех, кто уцелеет, везет приказ об истреблении десятков тысяч людей. Даже если только двое останутся, все равно многие тысячи людей будут обречены. Значит, остается мина.
Она-то ведь сработает наверняка.
Наверняка? Надо все-таки сломать ампулу за полчаса до посадки, а то вдруг техника подведет. Тогда за оставшиеся пятнадцать минут он успеет порядком сократить количество уполномоченных, пока его самого не сократят.
Пожалуй, так все логично, правильно. Пожалуй, так бы поступил и Вайс.
Зубов вынул сигарету. Хотел закурить, но потом вспомнил, что здесь нельзя. Машинально спрятал сигарету. Да, пожалуй, так лучше — не надо этого поединка с пассажирами. Если мина не сработает, начать бить по бакам. Патроны в кассетах у него уложены чередуясь — бронебойные с зажигательными. Значит, будет полный порядок.
Он вздохнул с облегчением. И ему снова захотелось курить. Как вот тогда, в гетто, когда он лежал в земляной норе и нечем было дышать. Потом он вспомнил парня, подававшего ему ленту, когда он вель огонь с крыши подожженного фашистами дома, из окон которого люди выбрасывались на мостовую, где их добивали.
Паренек спросил Зубова:
— Вы кто, поляк?
— Нет, русский.
Паренек взглянул на него удивленно.
— Нет, вы обманываете. Вы правда советский? А чем вы докажете?
Зубов дал точную очередь по фашистам. Оглянулся. Спросил:
— Видел? — И объяснил: — Вот это мое самое главное доказательство.
Потом, когда парня ранили смертельно, он попросил Зубова:
— Возьмите у меня в кармане сигареты.
— Не надо, — сказал Зубов. — Обойдусь.
— Пожалуйста. — И паренек пролепетал посиневшими губами:
— Вы же постесняетесь взять у меня потом, у мертвого...
А вам же надо курить, вы же курящий.
... Зубов протер рукой запотевший колпак, но от этого не стало светлее. Однажды в сумерки Бригитта почему-то попросила не зажигать огня. Она сказала Зубову, приподнимаясь на пальцах, кладя ему руки на плечи и прижимаясь к нему уже заметным животом:
— Когда-нибудь все будет хорошо.
— А сейчас тоже неплохо, — сказал Зубов.
— Но не так, как ты хочешь. — И пообещала: — Но все будет так, как ты захочешь. — Закрыла глаза и спросила шепотом: — Как по- русски — мама?
— Не знаю. — И Зубов высвободился из рук Бригитты.
Значит, она еще тогда догадывалась, но откуда? Может, слышала, как он ночью, включив приемник, слушал Москву?
Он это скрыл от Вайса. Если б Вайс знал... Зубов поежился.
И вдруг сверлящий, пронзительный звук врезался в гудящее бормотание транспортника. Зубов увидел узкий силуэт аэрокобры и пунктирные нити пулеметного огня.
Он припал к пулемету, отводя ствол так, чтобы в прицеле не было силуэта истребителя. Потом нажал гашетку. И длинная, бесконечная очередь до конца расходуемой ленты раскаляла конец ствола, как раскаляется лом сталевара во время шуровки мартеновской печи.
Зубов жадно ждал новой атаки. Но транспортник, сотрясаясь, вошел в тучу, он шатался и вилял, как будто вот-вот должен рухнуть. Зубов выбрался из хвостового отсека. В кабине слышен был свист ветра, дуло в пробоины. Один пассажир свесился с кресла, но другие, с бледными лицами, вцепившись руками в подлокотники кресел, сидели почти неподвижно.
Зубов вошел в кабину пилотов. Колпак кабины был пробит во многих местах. Бортрадист и правый пилот лежали мертвые — один в своем кресле, другой — уткнувшись головой в разбитую панель рации. Левый пилот был ранен — одна рука висела, лицо разорвано осколками плексигласа.
Увидев Зубова, он сказал:
— По документам ты летчик. — Указал глазами на кресло правого: — Сбрось его и бери рулевое управление. — Добавил: — Я сейчас скисну.
Зубов отстегнул ремни и высвободил тело мертвого летчика. Потом занял его место, поставил ноги на педали, положил руки на штурвал.
Он не заметил, как левый пилот, освободившись от ремней, хотел встать, но, обессиленный, свалился на мертвого бортрадиста. Зубов вел самолет и весь был поглощен этим.
Когда он почувствовал, что машина ему повинуется, его охватило ощущение счастья. Но он знал, что ему не удастся дотянуть самолет до расположения советских войск. Из пробоин баков хлестало горючее, образуя позади радужное сияние. Оставались считанные секунды. Или самолет вспыхнет, объятый пламенем, или падет на землю с заглохшими моторами.
Старший группен-уполномоченный, штурмбанфюрер СС, вошел в кабину и замер при виде кучи сваленных тел. Но Зубов обернулся и сказал:
— Все в порядке, штурмбанфюрер.
Лицо Зубова было невозмутимо, глаза блестели. Это подействовало на штурмбанфюрера успокаивающим образом.
Не взглянув больше на трупы, он закрыл за собой дверь.
Зубов медленно и осторожно набирал высоту. Он сам не знал, зачем он это делает. Возможно, его просто влекла высота. И когда он вырвал машину из почти непроглядной темноты, он оказался в гигантском сияющем пространстве, в великом океане света, в белизне неземного сверкания. А ниже громоздились прохладным, словно снежным полем сплоченные облака. Этот лилейной чистоты снежный покров походил на его родную землю зимой, такую прекрасную и кроткую. И, ощущая эту сладкую близость родной земли, Зубов сделал то, что он должен был сделать, — медленно перевел машину в пике.
Правой рукой он передвинул ручки газа до полной мощи работы моторов. И радужные, прозрачные нимбы от пропеллеров сверкали и сияли, усиливая пронзающую воздушное пространство скорость.
