Николай Никуляк - Нить курьера
— Нам стало известно кое-что из вашего прошлого. И полагаем, что с прошлым надо кончать.
— Я уже говорил вашему офицеру, что со школьных лет состоял в национал-социалистическом движении, служил в «СС», в абвере, выполнял ряд важных заданий. Вот и все. Подробности говорить не буду, все же семь лет австрийской тюрьмы лучше сибирской каторги.
В глазах Хохвагена зажглись злые огоньки.
— Судя по вашим словам, вы гордитесь своими преступлениями, кичитесь своим прошлым…
Хохваген криво улыбнулся, вдруг наклонился ко мне и, блестя глазами, сказал отрывисто:
— Мое прошлое! Да оно убило во мне человека, искалечило жизнь. Вот, посмотрите, — и он протянул свою длинную огромную лапу к окну, выходящему на улицу, — сколько там веселых людей, уже забывших о прошлом. Когда же я забуду о нем? Никогда! И лишь потому, что я его проклинаю.
Это уже походило на раскаяние. И я предложил:
— Что ж, не хотите говорить — тогда пишите. Пусть это будет вашей исповедью перед людьми и богом.
Он пододвинул к себе бумагу, вяло взял ручку и, подумав, вывел заголовок: «История моей жизни».
— Писать для вас в плане: вы биограф, а я выдающаяся личность? — теперь уже ухмыляясь, спросил он.
— Нет в другом: я представитель народа, который немецкие фашисты пытались закабалить, но были разгромлены сами. А вы — один из раскаявшихся преступников, желающих раскрыть свои преступления и выдать сообщников.
— Не забывайте, что главным моим сообщником был фюрер. Это он говорил мне: «Не щепетильничай. Что бы ты ни сделал, бог простит тебя. Я с ним договорился».
— Но ведь были и другие сообщники. Скажем, в Харькове или Полтаве. Считаю своим долгом напомнить, что по законам советского государства чистосердечное признание преступника является обстоятельством, смягчающим его вину.
— Я подумаю, — сказал Хохваген, — и, наверное, кое-что напишу. Мне кажется, что я смогу вам еще пригодиться… при новой расстановке сил… Во всяком случае, хочу надеяться на снисхождение…
С этими словами он взял ручку, на миг поднял голову, как бы взвешивая правильность принятого решения и, наконец, низко склонился над бумагой. Писал он быстро и размашисто, время от времени закуривая сигарету.
Внезапно прекратив запись, осведомился о времени и сказал, что опаздывает к обеду. Я тотчас вызвал жандармов.
— В основном закончил, — сказал он уставшим голосом. — Надеюсь, что смогу принести вам пользу и доказать, что мне еще можно верить. Возможно, я еще понадоблюсь вам. Я всегда к вашим услугам.
— Посмотрим, — ответил я, — прочту вашу исповедь и, если что-нибудь будет неясно, вызову вновь.
— Напрасно вы позвали жандармов. Я мог бы пойти в сопровождении ваших солдат, это было бы быстрей и удобней. Или вы все еще остерегаетесь, не верите в честность моих намерений?
— Дело не в этом. Мы просто не желаем подменять функции местной администрации.
— А как вы узнали обо мне, если, конечно, это не секрет, и каковы ваши намерения?
— Могу заверить, что правдивое признание лишь облегчит вашу участь.
Когда послышался шум на лестнице, он быстро подошел ко мне и спросил торопливо и шепотом, уже совсем как сообщник:
— А связи на западе? У меня там влиятельные знакомства, может, и о них написать вам?
В дверь постучали, и в кабинет вошли жандармы. Щелкнули каблуки, щелкнул замок наручников на длинных огромных руках Хохвагена, и снова все стихло. Взглянув через окно на улицу, увидел Хохвагена и сопровождающих его жандармов. Шел он сутулясь, низко опустив голову, словно огромная тяжесть давила, ему на плечи. Трижды перечитав записи Хохвагена, я пригласил к себе Ибрагима.
— Ну, что ж, давай проанализируем исповедь раскаявшегося головореза, поразмыслим. Надеюсь, ты согласен с тем, что анализ и размышления не вредят делу. Вчера мне, например, казалось, что Хохваген слишком быстро признал свои преступления. Сегодня я вижу, что он, по существу, ничего не признал и, видимо, остался таким же врагом, каким и был. Если опустить пространные сентиментальные рассуждения и заверения в честности и преданности, которыми наводнены записи, то он излагает в них лишь общие биографические сведения, указывая, что в годы войны служил в лагерной полиции различных концлагерей на территории Германии, Австрии и Польши, а с 1943 года до последних дней войны в гитлеровском абвере, где выполнял различные разведывательные задания на всех фронтах. И нигде ни слова о своей конкретной деятельности на восточном фронте, как и о своих преступлениях вообще. Однако даже из этих записей видно, что если его из лагерной полиции перевели в гитлеровский абвер, то это сделано не из-за пассивного отношения к службе, а скорее за ревностные усилия в поддержку гитлеровского режима.
Ибрагим полностью согласился с такой аргументацией, и я, подумав, предложил:
— Давай вызовем, его еще раз и заставим ответить в письменной форме на те вопросы, которые я ему задам также письменно. Скажу откровенно, мне, как контрразведчику, важно выявить известных ему агентов гитлеровской разведки на территории СССР и узнать о проводившейся ими работе.
Поскольку против этого Ибрагим тоже не возражал, я тут же обратился к нему с просьбой:
— Беседа с Хохвагеном может вылиться временами в довольно острую форму, поэтому, во избежание происшествий, попрошу тебя: сразу же после его захода в мой кабинет, выставь у дверей кабинета, снаружи, вооруженного солдата.
— Это можно. Сейчас я отдам распоряжение, — сказал Ибрагим и удалился.
Чувствовалось, что он поглощен какими-то большими заботами, которых всегда хватало у военного коменданта.
Оставшись один, я принялся за составление вопросов, на которые завтра должен будет ответить Хохваген. Перевел эти вопросы на немецкий и записал поочередно каждый из них в верхней части отдельного, чистого листа бумаги.
«Когда, где и какие выполнял задания по линии абвера и их результат» — значилось на первом листе.
Второй лист я озаглавил: «Какую проводил работу, как сотрудник абвера, на территории СССР и кто известен из агентов гитлеровской разведки в России».
И наконец, на третьем листе поставил вопрос: «Контрразведывательная и карательная деятельность в концентрационных лагерях».
Второй вопрос был для меня наиболее важным, поэтому, положив лист со вторым вопросом сверху, я решил, что именно с него и начну завтрашнюю беседу.
«Завтра с тайнами Хохвагена будет покончено», — решил я.
Само собой разумеется, что в душе я лелеял еще надежду под предлогом раскрытия военных преступлений Хохвагена выявить и его связи с западными разведками в настоящее время.
Хохвагена привели в комендатуру утром следующего дня, и, как я отчетливо помню, он зашел в кабинет в приподнятом настроении, с веселой ухмылкой на лице.
— Я так и знал, что вы еще вызовете меня.
— Откуда у вас такая уверенность?
— По-видимому, я мало написал, знаете ли, волновался, побаивался.
— А сегодня?
— Сегодня намерен во всем сознаться. Давайте бумагу. Уверен, что вы будете довольны.
Я вынул из стола приготовленные для него листы бумаги.
Перелистав их и ознакомившись с содержанием вопросов, Хохваген, кажется, искренне обрадовался:
— О, теперь совсем хорошо. Почему вы так не сделали сразу?
Я видел, как он схватил ручку и стал писать быстро, и уверенно, почти не задумываясь. Пройдя по кабинету, заглянул в его записи, прочел над исписанным листом крупно выведенное заглавие:
«Немецкие агенты в Харькове».
«Что ж, — подумал я, — это уже похоже на исповедь».
Было странно, что этот человек, имевший на своей совести немало человеческих жизней, сидит у моего стола с авторучкой в руке — мирный, улыбающийся, услужливый. Еще более странным было то, что я не чувствовал к нему никакой враждебности, скорее — жалость. А ведь глаза этого австрийца видели те самые города и села, которые видел и я в том же 1943 году.
— Это еще не все, — сказал он, улыбаясь, когда я вновь подошел к его столу. — У меня есть еще очень ценные сведения.
С этими словами он медленно откинулся на спинку стула, развел руками, как бы расправляя уставшую спину и, ловко вскочив со стулом в руке, швырнул его в мою голову.
Теряя сознание, я успел разглядеть вертящийся в окне клочок голубого неба, кусок оранжевой шторы… Затем, будто сквозь сон, услышал топот на лестнице, шум распахивающегося окна на лестничной клетке, несколько выстрелов, долетевших до моего слуха едва слышными хлопками. Почти в ту же минуту перед глазами замелькали какие-то разноцветные круги — они непрерывно расширялись и удалялись. Появились легкость, невесомость, отчаянно закружилась голова, и я полетел в темную пропасть.
Очнулся от плавного покачивания носилок, шарканья ног. Меня внесли в огромную, залитую солнечным светом операционную. Пока снимали одежду, я смотрел на прыгавших по стене и потолку солнечных зайчиков, на сосредоточенные лица обступивших меня людей в белых халатах.
