Михаил Любимов - И ад следовал за ним

— Так заходите в посольство! — предложил он ласково.

— Я не хотел бы появляться в посольстве. Можем мы встретиться в баре «Серый козел»?

— Именно там? — А в глазах оголтелые террористы в масках, кляп в пасть, удар по башке рукояткою «смит и вессона» — и утаскивают американского резидента из «Серого козла» в дальнюю пещеру и требуют выкуп или просто душат в отместку за муки пале­стинского народа.

— Называйте любое место, мне все равно! — успокоил я его, чтобы он не мандра­жил и заранее обеспечил себя охраной.

— Как насчет «Гровнор–отеля»? — обрадовался он.

Еще бы! Отель находился рядом с посольством, и американцы имели там и свои но­мера с «клопами», и даже собственных мышек–норушек.

— О'кей! В фойе? — уточнил я.

— Лучше в баре, там меньше народу. Как я вас узнаю?

— Не беспокойтесь, я знаю вас в лицо.

— Повторите, пожалуйста, фамилию…

Я повторил медленно и раздельно: Аделаида, Любовь, Елена, Кэти, Сюзанна эт цэ­тэра. Сейчас, про­скочив через резидентурскую картотеку, все это мгновенно вылетит в эфир и влетит в пасть ЭВМ, бесшумно работающих в здании ЦРУ, что на вашингтонской окраине Лэнгли, на берегу тихой речушки Потомак. Там украшают мраморный вход биб­лейские слова: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными!» — мгновенно влетит, вылетит и так же мгновенно возвратится.

Скоро я уже сидел на скамейке скверика на Гровнор–сквер, рядом с огромным зда­нием посольства, вклинившимся в старомодный район Мейфэр, подобно известным ме­кленбургским челюстям–небоскребам на проспекте Якобы Доброго Президента, вгрыз­шимся в некогда уютные дворики, домики и собачьи площадки.

Не нравились мне ни здание посольства, ни американская архитектура, ни вся стра­на, снисходительно поглядывающая на остальное человечество и уве­ренная в превос­ходстве своего образа жизни[25].

Я непринужденно вошел в Гровнор–отепь и устроился в мягком кресле в фойе — до роковой встречи оставалось десять минут, интересно было посмотреть, как вкатится в заведение волшебник Гудвин и каких размеров у него эскорт.

Хилсмен мало отличался от своего изображения на фотографии (я, например, на фото на себя не похож: размазанная физиономия и никаких байроновских черт, и глаза не умные и проницательные, как в жизни): тучный, низкорослый, с небольшими бесцвет­ными глазками. Как ни странно, действительно нежный пушок стелился, словно одуван­чики, по еще не вспаханному полю его крупной головы, в глубинах рта мерцали коронки, и говорил он с такой медлительностью, что хотелось по любимой семинарской привычке забросить ему в рот дохлую муху (однажды я проделал это с Чижиком и получил за это в свой неаристократический нос).

— Признаться, вы меня заинтриговали,— начал он энергично, крепко сжав мне ру­ку,— Так в чем же дело?

В баре толпилось несколько человек разбойного вида, бросавших на нас временами деланно рассеянные взоры.

— Что вы будете пить? — Все–таки я пригласил его в бар.

— Вы не против, если мы перейдем в другое место? Тут у меня живет в номере при­ятель… его сейчас нет, там довольно удобно.— Серьезен он был до крайности и этим напоминал мне Маню, шутить с которым считалось бесполезным и даже опасным делом.

(О, где вы сейчас, Маня и Бритая Голова? Заботитесь о конспирации Монастыря, родившейся еще в те времена, когда Газета начала сколачивать и объединять кружки, и переходить к нелегальным формам работы? Или вычисляете вероломную Крысу, про­грызающую днище корабля и ухватывающую своими зубищами огромные ломти сверх­секретной информации?)

В номере мы сели за столик, он достал из портфеля блокнот и приготовился слу­шать.

Стараясь не размениваться на мелочи, я вывалил ему свою биографию, яркими мазками нарисовав самые значительные вехи, закончил просьбой о политическом убежи­ще и уставился ему в переносицу (примитивный, но верный прием, если хочется проде­монстрировать твердость воли).

Он отвел глаза и встал.

— Извините меня, Алекс. Вы можете побыть тут один час–полтора? Мне нужно посо­ветоваться. Если хотите, выпейте виски и почитайте газеты.

Я не возражал, и волшебник Гудвин удалился.

Я достал из бара бутылку «Старого контрабандиста» (мерзости этой я не пил со времен начала романа с «гленливетом»), чуть пригубил из стакана и почувствовал, что засыпаю — я умел проваливаться в сон быстро и легко, минут на десять, на час — счастливая привычка незабвенного сэра Уинстона Черчилля, разве не благодаря ей и коньяку он выдержал все ночные бдения во время войны? Пробуж­дение происходило точно: в голове щелкал педант–таймер, глаза раскрывались, и всадник летел на зов гор­на! За работу, шпион! И снова горн, и барабаны, барабаны, барабаны!

Но проснулся я от шелеста страниц и увидел Хилсмена, листавшего «Плейбой» под желтым тор­шером.

— Я не хотел вас будить, вы так сладко спали…— Сказано было с улыбкой доброго папаши, принесше­го плюшевого мишку в постель к любимой дочурке — Что ж, предвари­тельное решение принято, и нам вместе придется поработать. Вы, как профессионал, должны понимать, что на все требуется время… Вы давно готовились к этому? — Уже не папаша, а внимательный доктор, сейчас спросит: как сон? Как настроение? Был ли стул?

— И да, и нет. Конечно, готовился… много думал, но вот решиться… Я вам все рас­скажу подробно… не все так просто, как может показаться. Не знаю… наверное, я изъяс­няюсь путано, да и здоровье в последнее время пошаливает.

На что, на что, а на свое богатырское здоровье я не жаловался: выдуть мог ведро — и ни в глазу, давление 120 на 70, как у космонавта, пульс 60 в минуту даже при свидании с Франкенштейном. 120 при дьявольской нагрузке и через две минуты снова нормальный, не брали меня ни сквозняки, ни холодные камни, на которых любил сидеть (особенно на кладбищах), ни переходы пешком через льды.

— У нас хорошие врачи, они вам помогут… У вас нет с собой каких–нибудь письмен­ных материалов? — Уж очень он был деловит.

— Кое–что есть.

— Прекрасно. Я предлагаю вам поехать со мной за город. Там мы проведем не­сколько дней, спокойно поговорим…— Он внимательно наблюдал за мной сквозь улыбку, прикидывал, анализировал, мысленно сверял с инструкцией по работе с перебежчиками (ее мы читали!).

— Хорошо. Но я должен предупредить Кэти.

— Кто это?

— Моя будущая жена. — Я улыбнулся.

Он залоснился от счастья, семьянин великий, диву даешься, до чего любят амери­канцы идею брачной идиллии.

— Только придумайте хорошую легенду…

Все они одним миром мазаны, эти господа начальники! Совет паркетного развед­чика, не нюхавшего пороху. И кому? Задубевшему в боях Алексу, прошедшему огонь и воду, собаку съевшему на легендах и прочих штучках профессии.

Через час мы с Хилсменом уже покачивались в ночных пустотах графства Эссекс за широкой спиной почти немого шофера. Рэй сначала что–то мямлил по поводу грандиоз­ных взлетов и падений доллара, а потом замолк — со стороны мы походили на изнемо­женных скандалом супругов, пытавшихся, но так и не сумевших восстановить статус–кво. Привалясь к окну, я подремывал, иногда посматривая сквозь смеженные веки на своего соседа, в темноте его профиль принял величественные очертания, он даже надулся от счастья, что заполучил в сети такую жар–птицу, как Алекс, и наверняка прикидывал, какие почести свалятся на его покатые плечи.

Дорога внезапно изогнулась, мы сошли с автострады, завертелись между разно­шерстных коттеджей, юркнули в лес под вывеску «Частный» и остановились перед желез­ными воротами, за которыми торчало готического вида здание с островерхой башенкой.

Водитель три раза посигналил (особый сигнал — кашлял нараспев, словно Луи Арм­стронг в стаканчик «гленливета»), ворота разъехались в стороны, обнажив глубокий двор и четыре фигуры в спортивных куртках, напоминающие своей боевой осанкой ребятишек из охраны Монастыря. Мы медленно двинулись по мощеной дорожке прямо в глубину ада и остановились перед массивной узорной дверью.

…И начались веселенькие денечки вопросов и ответов, и повсюду шныряли свиные рыла, появлялись и исчезали, случайно просовывались в окна и двери, благо что не вы­рывали ногти и не поджигали гениталии.

Первым делом Хилсмен попросил меня заполнить анкету — чем–чем. а этим не уди­вить любого мекленбуржца. а уж тем более сотрудника Монастыря, видали мы анкеты и толщиною в добрый роман,— где только мы «не были» и «не состояли», с кем только мы «не переписывались»! Мы свои родословные писали густо, как «Сагу о Форсайтах», словно жизнеописания в назидание благодарным потомкам.

Поселили меня в просторной комнате на втором этаже, с письменным столом и мяг­кой мебелью, с потолка свисала хрустальная люстра, огромная, как в Ковент–Гардене. ке­росиновая лампа на подоконнике тонко намекала на возможность отключения электро­сети в случае налетов нашей боевой авиации, вполне логично домыслить и небольшое подземное бомбоубежище — если на земле не останется ни одного человека, доблест­ные службы не дрогнут и не сдадутся, а продолжат борьбу за спасение демократии. Окна выходили в сад, где произрастали субтропические растения, вывезенные кровососом–пэром, продавшим этот замок американским спецслужбам, а у кирпичной стены видне­лись провода и телевизионные дула электронной охраны замкнутого контура.