Дэвид Игнатиус - Банк страха
— А вы чем занимаетесь? — спросила Лина, когда подошла ее очередь задавать вопросы.
— Я финансовый консультант.
— Что это значит?
— Я работаю для тех компаний, которые хотят делать бизнес в арабском мире. Объясняю им кое-какие вещи.
— Например?
— Например, с кем стоит иметь дело, а от кого лучше держаться подальше.
— Так вот почему вы интересуетесь Хаммудом.
Хофман пожал плечами.
— Отчасти. Но вами я интересуюсь совсем не поэтому.
— Вы детектив?
— Что-то в этом роде.
Она перешла на шепот:
— Вы работаете на ЦРУ?
Он громко рассмеялся.
— Нет, что вы. Я терпеть не могу ЦРУ. Я провожу только финансовые расследования. Добываю информацию и делюсь ею со своими клиентами. Это абсолютно безвредно.
— Все равно мне, наверно, следует держаться от вас подальше. Могут быть неприятности.
— Из-за меня? Да у кого из-за меня могут быть неприятности?
— У моего хозяина. Он не любит детективов. Даже таких, которые называют себя консультантами.
Хофман подмигнул ей. Наконец-то она заговорила по делу.
Во время их разговора в дверь салона вошел человек в темных очках. Он медленно двигался в сопровождении молодой женщины, которая шла впереди него, подав ему правую руку. На вид ему было около пятидесяти или пятьдесят с небольшим, но на ногах он стоял нетвердо. Казалось, он тянул за собой какую-то тяжесть на невидимой цепи. Несколько человек поздоровались с ним смущенно и неуклюже, словно его присутствие служило им упреком. Другие, обсуждавшие в стороне последние слухи, внезапно замолчали. У Сальвы Дарвиш был подавленный вид. Хофман не сразу понял, что этот человек слеп. Он обернулся к Лине и увидел, что лицо ее стало горестным.
— Кто это? — спросил он, указывая на слепого.
— Его зовут Набиль Джавад.
Хофман стал усиленно вспоминать.
— Чем он занимается? В какой компании?
— Он поэт. — О вновь прибывшем она говорила коротко, отрывисто и явно неохотно.
— Напомните же мне. Что он пишет? Он знаменит?
— Среди иракцев — знаменит. Он пишет о нашей стране. Или писал. Сейчас он уже не пишет. У него фонд.
Хофман не отрываясь смотрел, как этот человек, одетый в простой черный костюм, продолжал путь через многолюдный салон. Когда он приближался, гости отходили назад, но из страха или от жалости — Хофман не понимал.
— А кто эта женщина? — допытывался он.
— Его дочь. Не задавайте так много вопросов, прошу вас, вы ставите меня в трудное положение.
— О’кей, — сказал Хофман, но не мог оторвать взгляд от поэта Джавада, который оказывал на всех такое мощное воздействие. Слепой продолжал обходить комнату, опираясь на руку дочери, но, как ни странно, никто не сказал ему ни слова. Лина заметила, что на Хофмана новый гость произвел сильное впечатление.
— Он очень смел, — чуть слышно произнесла она, — но ему не следовало сюда приходить.
— Почему?
— Потому что это опасно.
Хофман кивнул.
— Давайте подойдем к нему. Кажется, больше никто не хочет этого делать.
Она отрицательно покачала головой. Они постояли молча еще десять секунд, пятнадцать, двадцать. Хофман смотрел, как слепой все идет и идет вокруг комнаты, и по-прежнему никто с ним не разговаривает. Все словно боялись или сердились. Суматоха шумного вечера сменилась мертвой тишиной. Хофман умоляюще посмотрел на Лину, но она снова покачала головой.
Наконец к слепому гостю подошел Марвен Дарвиш. Хозяин был мертвенно-бледным, с него схлынуло все самодовольство. Наклонившись к Джаваду, он шепнул несколько слов ему на ухо. Поэт остановил на нем невидящий взгляд, потом повернулся, медленно двинулся со своей спутницей через всю комнату обратно к двери и вышел. На протяжении всей этой сцены большинство гостей отвернулось, но Хофман глядел во все глаза.
— Ужасно, — сказал он, когда Джавада уже не было и возобновился гул разговоров. — Все ведут себя с ним как с прокаженным.
— Ш-ш-ш. — Лина, пожалуй, была в еще большем волнении, чем раньше.
— Но с ним даже никто не заговорил. Почему они все так боятся? В конце концов, это же Англия!
Лина приложила палец к губам. К их столику приближался грузный иракский джентльмен.
— Не сейчас, — прошептала она. В ее глазах стояли слезы, но Хофман, казалось, этого не замечал. Он наклонился к ней и зашептал ей прямо в ухо:
— О’кей. Но я хочу, чтобы вы потом рассказали мне, почему все так напуганы.
Лина закрыла глаза. Слеза скатилась у нее по щеке.
— Я должна уйти, — торопливо сказала она и встала. Хофман наконец увидел, что она плачет.
— О Господи, простите меня. — Он протянул ей платок. Она вытерла глаза и высморкалась. — Вы дадите мне еще один шанс?
Она отрицательно покачала головой.
— Я должна идти.
— Если вы уходите, я отвезу вас домой.
Она снова покачала головой.
— Нет.
Хофман выглядел огорченным. Она приблизилась к нему и добавила шепотом:
— Нельзя, чтобы видели, что я ухожу с вами. У меня могут быть неприятности. Мне очень жаль.
— Тогда я буду ждать вас на улице, в пятидесяти ярдах от дома. У меня белый «БМВ». Я буду ждать вас полчаса.
— Мне нужно уйти, — снова сказала она, решительно пожала ему руку, обернулась и стала искать свою подругу Ранду.
Через двадцать пять минут Лина вышла из парадной двери, обменявшись притворным поцелуем с Сальвой Дарвиш. Она нашла Хофмана там, где он назначил, и села в его машину. Он курил.
— Дайте мне тоже сигарету, — попросила она. — Теперь я расскажу вам о Джаваде. — Она была уже не так напугана и по-прежнему красива.
— Не беспокойтесь, я вовсе не настаиваю. Я был чересчур любопытен, простите меня.
— Ничего, сейчас, когда мы одни, я хочу рассказать. Тогда вы, может быть, поймете, почему все так боятся. Набиль Джавад был нашим национальным поэтом. Он писал про моряков Басры, про «ма-аденов» — болотных людей, живущих среди трясин, и про курдские племена в горах за Мосулом. Его любила вся страна. Но потом волна террора докатилась и до него.
Хофман кивнул, хотя пока еще не все понял.
— Что же с ним случилось?
— Его арестовали в Багдаде десять лет назад, когда он написал несколько стихотворений, осуждавших режим. Стихи были достаточно деликатными, но в них высмеивался Правитель, и этого ему не простили.
— Как же он его высмеивал?
— Просто каламбуры, игра слов. Я помню, например, слово «джайед», что значит «добро». Это любимое словечко Правителя; он то и дело его приговаривает, вроде того, как англичане говорят «very well». И вот в одном стихотворении Джавада выведен глупый, неотесанный парень из деревни, без конца повторяющий «джайед». Им это не понравилось.
— А еще что? Вы еще что-нибудь помните?
— В другом стихотворении Джавад обыграл один из любимых лозунгов партии. Они все время скандируют: «Умма Арабия вахида тхат рисалатин халида», что значит: «Единая арабская нация и ее вечная миссия». Он заменил «умма» на «раджийя», и лозунг стал звучать так: «Полная арабская отсталость и ее легендарная судьба». Пустяк, но люди смеялись.
— И за это его арестовали?
— Да.
— И что с ним сделали?
— Его пытали. Они поступают так со всеми, чтобы заставить сознаться.
— В чем сознаться?
— В том, что они агенты Израиля, или Америки, или Англии, что угодно. Но с Джавадом было труднее. Он был поэт, ему не в чем было признаваться.
— И все же его пытали?
— Да. Им не нужно особого повода.
Хофман колебался задавать следующий вопрос, но история Джавада захватила его с того самого момента, как он появился на вечеринке.
— А каким образом Джавад потерял зрение?
Лина не смотрела на него.
— Не уверена, что вы действительно хотите это знать.
— О’кей. Нет проблем. — Наступила долгая пауза. Она горестно покачала головой, посмотрела на свою сигарету, выкинула окурок в окно и снова заговорила.
— Джавада допрашивал начальник секретной полиции лично — ведь тот дерзнул высмеивать Правителя и партию. Во время допроса он курил сигареты, одну за другой. Докурив, он тушил сигарету о какую-нибудь часть тела Джавада — руки, ноги, ягодицы, интимные места. Везде.
Хофман вобрал в себя воздух. Он уже понял, что будет дальше. Лина продолжала рассказ спокойно, глядя в окно.
— Допрос продолжался несколько часов, а Джавад все не сознавался. Тогда начальник секретной полиции взял сигарету и ткнул ею в глаз Джавада, а охранники его держали.
Хофман издал стон. Его руки инстинктивно потянулись к лицу.
— Потом этот человек зажег еще одну сигарету и притушил ее о другой глаз Джавада.
Хофман затряс головой.
— Господи! — произнес он. — Что за страна!
— Теперь вы знаете. Вот какие они, люди Правителя. Вот почему на вечеринке все молчали. Вот почему вам не следовало задавать так много вопросов.
