Роберт Уилсон - Компания чужаков

— Письма лежат на его столе, — завершила она рассказ. — Одно для тебя. Прочти его, потом еще поговорим. Подбрось угля в камин. Конечно, уголь нынче дорог, но я так замерзла сегодня! Бывают такие дни, прямо до костей пробирает.

Карл послушно добавил угля и подержал ладони перед огнем, согревая их. Он пошел в кабинет, и шаги офицерских сапог громко отдавались на деревянном полу коридора, как, бывало, отдавались шаги отца, так что они с Юлиусом со второго этажа дома могли следить за его перемещениями. С каждым годом все громче — отец набирал вес.

Он взял со стола письмо и опустился в кожаное кресло у окна, сквозь которое еще сочился бледный предвечерний свет.

Берлин-Шлахтензее

14 января 1943 года

Дорогой Карл,

мое решение подводит итог целому ряду событий моей жизни. Это решение обусловлено моим пониманием этих событий, и ты тут непричастен. Я знаю, ты сделал все возможное, чтобы вытащить Юлиуса из окружения, а он, как всегда, так небрежно и просто писал нам о своей болезни, что мы даже не догадывались, насколько близка смерть. И твоя мама тоже ничем не провинилась передо мной. Она очень устала, а в последние два года жизнь со мной стала еще труднее, чем была раньше.

Эти два года я прожил в глухом отчаянии, и не только потому, что внезапно и несправедливо оборвалась моя карьера, но и потому, что бессилен предотвратить те страшные последствия, которые, боюсь, обрушатся на Германию из-за этой агрессии, приобретшей в последние три года безумный размах.

Пойми меня правильно. Как ты знаешь, я поначалу принял Гитлера с энтузиазмом. Он вернул немцам веру в себя, которую мы утратили после первой, проигранной войны. Я сам уговорил Юлиуса вступить не только в армию, но и в партию. Как и все мы, я многого ждал, на многое надеялся. Но «приказ о комиссарах», внедрению которого я противился изо всех сил, стал последней каплей. В Германии произошли определенные события и будут еще происходить и в Германии, и во всей Европе, до тех пор пока власть принадлежит национал-социалистам. Ты знаешь, о каких событиях я говорю. Творятся ужасные вещи. Настолько ужасные, что в них почти невозможно поверить. Я пытался воспротивиться «приказу о комиссарах», потому что он вовлекал армию в эти действия — не военные, а политические, темные, бесчеловечные. Я пытался воспротивиться, потерпел поражение и сполна уплатил цену — малую цену по сравнению с проклятием и осуждением, которые ожидают германскую армию, замаранную участием в этих злодействах. Если мы проиграем вторую войну, а к тому, видно, идет дело, учитывая, как мы растянули свои силы по стольким фронтам, если гибель Шестой армии — начало всеобщей катастрофы, то наших офицеров ждет такое же воздаяние, как негодяев и палачей из СС. «Приказ о комиссарах» замарал нас всех.

Вот где источник моего отчаяния, вот почему я удалился с поля боя и жил эти два года с ощущением своей беспомощности и никчемности. Когда же к беспринципности присоединилась еще и очевидная неспособность руководства решать проблемы растянутого фронта и окруженных армий, я осознал, что с нами покончено, военная логика не работает более. Смирившись с «приказом о комиссарах», мы пожертвовали не только своей честью, вместе с честью было отдано все, что составляет воинскую доблесть и ремесло. Наши генералы утратили мужество, нами командует фельдфебель. И я не могу перенести, что этот всеобщий кошмар привел к смерти моего первенца. Я уже не так молод, будущее простирается передо мной как пустыня, от моей веры и убеждений остались лишь руины. Все погибло, все, за что я боролся, что любил, во что верил.

У меня к тебе две просьбы. На мои похороны явится майор Манфред Гислер, офицер абвера. Если ты разделяешь убеждения, которые я высказал в начале этого письма, поговори с ним. Если нет, говорить с ним не стоит. Выбор за тобой.

И второе: мое тело будет кремировано, и я хочу, чтобы ты развеял прах на кладбище в Ванзее, над могилой Розмари Хауссер (1888–1905).

Желаю тебе прожить полезную и счастливую жизнь. Верю и надеюсь, что когда-нибудь, в мирные времена, ты сможешь вернуться к своим ученым занятиям.

P.S. Непременно уничтожь это письмо после прочтения. Сохранив его, ты подвергнешь опасности самого себя, свою мать и майора Гислера. Если мой прогноз об исходе войны окажется верным, ты еще увидишь, как будут карать за подобные мысли, тем более изложенные письменно.

Перечитав письмо, Карл сжег его на каминной решетке. Ленивый, зеленоватого оттенка огонь пожрал бумагу, превратил ее в черный прах. Карл вновь опустился в кресло у окна, он сидел неподвижно, более всего потрясенный тем, что отец впервые позволил ему заглянуть в свою душу. Он сидел, пока не собрался с мыслями: перед матерью он хотел предстать сосредоточенным и спокойным. В нем бушевали гнев и скорбь, а эти две эмоции плохо уживаются вместе.

Он вышел к матери, и ему бросилось в глаза, что она так и не переменила позу. В скудном свете он отчетливо увидел, как просвечивает кожа ее черепа под легким пухом седых волос. Никогда прежде он этого не замечал.

— Итак, — заговорила она, не дав ему даже присесть, — теперь ты знаешь об этой девушке.

— Он просил меня развеять его прах над ее могилой.

Мать кивнула и глянула через плечо, как будто ей послышались чьи-то шаги на пороге. Свет упал на ее лицо: ни печали, ни протеста, спокойное приятие.

— Она была дочерью офицера. Он полюбил ее, а вскоре она умерла. Мне кажется, они и знакомы-то были всего неделю.

— Неделю? — переспросил Фосс. — И он рассказал тебе о ней?

— Он рассказал мне о своей первой любви. Твой отец был безукоризненно честным человеком, неспособным что-то скрывать и умалчивать. Его сестра дополнила его рассказ кое-какими деталями.

— Но ты стала его женой, всю жизнь прожила с ним… Нет, этого я делать не стану!

— Сделаешь, Карл. Сделаешь. Раз он этого хотел, я принимаю его волю. Ты представь себе это так: твой отец любил идею, вернее, идеал, не тронутый, не оскверненный грязью повседневной жизни. Самая чистая любовь, какая только бывает на земле. Совершенство, — недоумевающе пожала она плечами. — После всего, через что прошел твой отец, как же не дать ему упокоиться рядом с его идеалом, с той мечтой о покое и мире, каких он не имел в этой жизни.

Похороны состоялись три дня спустя. Людей пришло немного, друзья отца по большей части воевали, кто на одном фронте, кто на другом. Фрау Фосс пригласила всех на чай к себе домой, и среди тех, кто принял ее приглашение, оказался майор Гислер. После чая Карл отвел его в кабинет отца, чтобы поговорить наедине.

Фосс попытался передать майору содержание отцовского письма, но Гислер жестом остановил его, прошел к телефону, проследил шнур до розетки и выдернул вилку. После этого майор уселся в то самое кожаное кресло у окна и сложил руки на груди. Фосс сказал, что хочет серьезно поговорить с ним. Гислер не отвечал, он поднес палец ко рту и задумчиво грыз костяшку. За исключением суставов пальцев все его тело, кажется, было покрыто густой порослью волос. Темный, грозный, нависал он в кресле, широкие черные брови сошлись на переносице. Большой рот с полными губами казался неожиданно чувственным, а щеки, чисто выбритые с утра, уже заметала щетина.

— Я понимаю, вам нужно навести обо мне справки прежде, чем мы сможем поговорить, — продолжал Фосс.

— Мы уже навели справки, — перебил его Гислер.

Фосс призадумался:

— В Растенбурге?

— Нам известна, к примеру, ваша реакция на смерть рейхсминистра Тодта, — сказал Гислер. — Известно, как вы были… разочарованы бессмысленной гибелью людей под Сталинградом. К тому же ваша родословная…

Нахмурившись, Фосс приводил мысли в порядок.

— Кто же? Вебер?

Гислер на миг распахнул ладонь и снова сплел пальцы.

— Вебер исчез, — вспомнил Фосс. — Что с ним произошло?

— Мы не знали, что он — гомосексуалист. Есть такие вещи, о которых не узнаешь заранее, как глубоко ни копай.

— И где же он теперь?

— Вебер навлек на себя серьезные неприятности. Очень серьезные, — подчеркнул Гислер. — Он вел себя безответственно в таком месте, где ищут — и находят — козлов отпущения.

— Такая обстановка… он не выдержал…

— Мог бы удовольствоваться шнапсом.

— Почем вы знаете, что я не гомосексуалист?

Гислер пристально посмотрел на него, чувственный рот на этот раз показался Фоссу довольно-таки хищным.

— Вебер! — ответил наконец майор таким тоном, как если бы предпочитал получать свои сведения из более надежного источника.

— Ну да, кому и знать, как не ему, хотя — поди разберись. Женщин в Растенбурге мало, а те, что есть… — Фосс прервался, сбитый с толку неожиданным направлением беседы. Меньше всего он хотел копаться в грязном белье. Он приготовился идти на подвиг, а они тут обсуждают сексуальные пристрастия.