Ант Скаландис - Заговор посвященных
И тогда дверь распахнулась, и Гоморра вошла, то есть Изольда вошла, почему-то одна, без Тристана.
— Где Давид?! — буквально завизжал Шагор в предчувствии страшной и пока лишь ему одному понятной беды.
— Кто-то опять убил его, — выдохнула Изольда. И Шагор упал как подрубленный.
— Идиотка, — проворчал Микис, — неужели так трудно называть вещи своими именами? Его нельзя убить. Он просто ушел. Удрал. Бросил нас.
Помолчав, добавил, глядя на Шагора:
— И этот туда же.
Потом заметил, что бывший Великий Князь шевелится, и сказал:
— Зовите врача. Ну вас всех к черту!
* * *Врач пришел сам, буквально через полминуты. Это был Шумахер.
Они направлялись в номер Симона все четверо, но Давид вдруг выкинул фортель: напал в вестибюле на охранника, ухитрился отнять пистолет, из коего открыл беспорядочную стрельбу, и был убит подоспевшим товарищем обиженного офицера.
— Экстрасенс чертов! — кипел Шумахер. — Не мог цивилизованно и тихо удалиться на тот свет, умертвив себя усилием воли. И вообще не могу понять, почему он до сих пор не владеет техникой перемещения по уровням, разработанной шарками. Пижон недорезанный!
А Изольда, подойдя к Давиду, лежащему с простреленной головой в небольшой лужице крови, убедилась, что он в очередной раз мертв, и сначала впала в транс, а потом вдруг сорвалась с места и рванулась к лестнице и вверх по этажам с криком «Симон! Сим-Сим!»
Шумахер не захотел бросать тяжело ступавшего старика Уруса, поэтому вдогонку не бросился. Они спокойно подъехали на лифте. И в номере оказались чуть позже.
— Быстрее, Борис, — сказал Симон, — Шагору плохо.
— Кому?! — не поверил Шумахер. — Вы что, издеваетесь надо мной?
Но Владыке Шагору действительно было плохо. Он лежал на диване бледный, дыхание стало едва заметным, а пульс — нитевидным. Острый сердечный приступ — медицинского образования не требовалось, чтобы это понять.
И пока Симон по телефону отдавал охране распоряжения относительно убитого Давида, Шумахер встал возле больного на колени, взял его руку и долго напряженно вслушивался.
— Попросить, чтобы принесли аптечку? — робко прошептал Золотых.
— О высшая мудрость! — возопил Шумахер. — Величайший в мире ученый и маг, можно сказать, спаситель человечества пытается теперь вытащить с того света самого дьявола, а ему предлагают аптечку.
Ах, Микис Антипович, да вы только подумайте, что вы такое говорите, право слово, это же…
И вдруг он замолчал внезапно и отпустил руку Демиурга.
— Все, — проговорил Шумахер тихо. — Амен.
И в ту же секунду на мир опустилась такая оглушительная тишина, что Симон успел подумать: «А вот и конец света».
Однако Шумахер поднялся с колен и предложил:
— Пойдемте, господа, пойдемте в другую комнату. Здесь не надо никому быть, не надо…
Их было теперь пятеро. Они сели вкруг стола, и Владыка Урус спросил:
— Мы встретимся с Шагором там? Как вы думаете, Борис?
— Думаю, нет. Такие, как он, если умирают, то умирают навсегда.
— Стирание информации из памяти Розовых Скал, — проговорила Изольда.
— Думаю, да, — согласился Шумахер.
— Ну что ж, — вздохнул невозмутимый Микис, быстро приходя в себя. — Совещание, я так понимаю, отменяется.
— Совещание в Кремле? — удивился Симон.
— Да нет же, поручик, или кто вы там… генерал. На кремлевское совещание мы уже скоро с вами побежим. Я говорил о нашем внутреннем совещании.
— По какому вопросу? — заинтересовался Шумахер.
— А, не важно, — махнул рукой Золотых. — Вопрос уже мертв. Главный докладчик — тоже.
— Ты не прав, Микис, — сказал Симон. — Ты сам себе противоречишь. Давид же просто ушел от нас и теперь все решит сам.
— Вот именно, — проворчал Микис, — значит, мы можем считать себя мертвыми. Извините, я немножко перепутал.
А Шумахер пробормотал, ни к кому конкретно не обращаясь:
— Выходит, и древние иногда ошибались. Семеро-то не сумели подать друг другу руки. И значит, ответ найдет все-таки безумец.
— Я понял, о чем тут речь, — вступил Владыка Урус. — Вы все сейчас не правы. Древние не могли ошибаться. Просто это не тот случай. Время ещё не пришло. Ошиблись вы, Микис. И я могу дать вам только один совет: занимайтесь своими, земными делами. У вас их сейчас много будет. И на вас генерал, хватит, и на Симона, и на Шумахера.
Шумахер удивленно вскинул брови:
— Я что же, по-вашему, должен здесь остаться, товарищ Бергман!
— А вам претит жить на одной планете с собственным памятником? — вопросом на вопрос отпарировал Игорь Альфредович.
Шумахер лишь улыбнулся, и Бергман продолжил:
— Поработайте, голубчик. Вы ещё молоды душой, про тело я не говорю, и вы здесь нужнее. А я свою земную роль, похоже, отыграл. Мне пора следом за Шагором.
— То есть как следом за Шагором? — испугалась Анна (или все-таки Изольда?)
— Ну не буквально же, — успокоил её Владыка Урус, — просто я уж и не знаю, стоит ли возвращаться в Кенигсберг. Я очень тяжело стал переносить самолеты. Ну а ты, моя девочка, что решила?
— А я давно решила. — Изольда пожала плечами (нет, теперь уж точно Анна!) — У меня же будет маленький. От Давида. Папаша — это не самое главное. Справлюсь и одна. Удрал и Бог с ним, которого нет. Его любовь теперь вот здесь, во мне. — И она показала на живот.
— Он вернется, — пообещал Урус. — Он хороший мальчик. Он всегда был хорошим мальчиком. Я даже отца его знал, — добавил старик зачем-то и ещё раз повторил: — Он обязательно вернется.
— Я не очень верю в это, Владыка, — сказала Анна почти без грусти. — Правда, не очень верю. Но это не самое важное. Теперь — действительно не самое важное.
Симон поднялся и вышел в ту комнату, где должен был лежать Шагор. Он так и подумал: должен был лежать. То есть Симон поклялся бы, что Шагора там нет. Однако черное, длинное, плоское, словно уже высохшее тело бывшего Демиурга прямой и печальной линией рассекало широкий светлый диван, а голова была запрокинута, и острый клинышек бородки смотрел в потолок.
«Амен», — мысленно повторил Симон последнее слово Шумахера, произнесенное над усопшим, и повернулся, чтобы идти обратно к Микису.
В ту же секунду распахнулась дверь, и в номер влетел разгоряченный Хомич.
— Товарищ генерал! Разрешите доложить?!
Было непонятно, весел он или, наоборот, взбешен, и никто не смог понять, к какому из генералов обращен вопрос.
— Докладывайте, капитан, — распорядился Симон, оказавшийся ближе.
Он почему-то улыбнулся.
Хомич заметил эту улыбку и позволил себе вольный стиль изложения:
— Товарищ генерал, знаете, чем они там занимаются на площади?
— Кто они? — не понял Симон.
— Ну эти, ликующие революционные массы. Знаете чем? Угадайте с трех раз.
Симон угадывать не стал — сразу сдался, но все присутствующие с любопытством повернули головы к Хомичу.
— Они сшибают двуглавых орлов с кремлевских башен.
— Сшибают, говоришь? — Микис расхохотался. — Бог им в помощь. Которого нет. (Так надо говорить?) Главное, чтобы головы друг другу не сшибали. А орлов — пусть. Передай им: я разрешил. Эх, страна моя Расея!..
— Есть! — козырнул Хомич и удалился.
А Владыка Урус подошел к окну, распахнул его настежь, и в тот же момент громко и раскатисто зазвонили колокола на Иване Великом.
ЭПИЛОГ. ГДЕ-ТО ВО ВСЕЛЕННОЙ, НИКАКОЙ ВЕК
Он долго шел по неровной грунтовой дороге. Было совсем темно. Ступать приходилось осторожно, и намаявшиеся ноги уже плохо подчинялись. Когда же он остановился, то сразу увидел: мрак давно перестал быть абсолютным, просто он все это время шел с закрытыми глазами, устав от отсутствия света. А вот теперь открыл их. Узкий клин неба впереди был густым, зеленовато-серым, а по бокам от дороги темной стеной возвышался лес. За деревьями смутно колыхались какие-то тени: безобидные крупные звери, вроде благородных оленей, вздыхали и вздрагивали во сне. В придорожном кустарнике надрывно и тоскливо прокричала выпь. Легкий порыв ветра принес запах цветущей сирени. А в отдалении, чуть справа, дрожала маленькая желтая точка. Светлячок? Да нет, скорее окно или факел. И он пошел на огонек, забыв про усталость, все быстрее, быстрее, иногда спотыкаясь и дважды чуть не упав.
Под высоким тусклым фонарем на пороге жалкой лачуги сидел человек в черном плаще с капюшоном и строгал палочку.
— Здравствуй, Додик, — сказал он. — Видишь, с помощью, например, вот такой острой деревяшки очень легко убить человека.
— Вижу. Здравствуйте, Петр Михалыч.
Композитор Достоевский никогда не называл его Давидом. Либо Додиком, либо Давидом Юрьевичем — в зависимости от настроения, а настроение людей Глотков всегда чувствовал исключительно тонко.
