Юлиан Семенов - Пароль не нужен
— Всем.
— В ваших глазах светится доброта — откуда она в вас? Ведь вы поклоняетесь безверию. Вы пришли к единомыслию вместо анализа.
— Мы с вами сейчас не договоримся. Вы пока поработайте с нашими людьми, а там побеседуем.
Шумный комиссар с «Жореса» ворвался в кабинет запыхавшись — видно, бежал по коридору. Канкова отодвинулась к Постышеву.
— Эта гражданка, — пряча улыбку, сказал Постышев, — будет учительствовать у тебя в бронепоезде. Поставь ее на довольствие и покорми щами.
Комиссар бронепоезда разглядывал Канкову с изумленным недоумением.
— Павел Петрович, — жалостливо спросил он, — а дамочка хоть нормальная? Дикость в ней какая-то.
— Вполне нормальная. Ты ей условия создай. Она будет народармейцам книги читать и грамоте учить.
Капкова, осмелев, рассматривала комиссара «Жореса» в лорнет.
— Бинокль свой убрали б, а то я себя под прицельным огнем ощущаю, — сказал комиссар.
Канкова спрятала лорнет и молча вышла в приемную. Комиссар спросил Постышева:
— Павел Петрович, на кой хрен мне этот божий одуванчик?
— Пригодится. Только обижать ее не вздумай. И поделикатней со старухой, поделикатнее — ее дед был другом Пушкина…
Проводив комиссара и Канкову, Постышев сказал адъютанту:
— Пожалуйста, подготовьте приказ: с завтрашнего дня снять один паек у газеты «Вперед» и передать в милицию для многодетных товарищей — Приймака и Чохова. Из нашего представительского фонда перешлите Лысову в исполком фунт сала и три кило пшеничной муки — у него жена помирает в чахотке. И чтобы к завтрашнему утру все было оформлено.
В РАСПОЛОЖЕНИИ АМУРСКОЙ ФЛОТИЛИИ
В город пришли сумерки. Вода в Амуре стала темно-коричневой. В небе, пока еще светлом и необыкновенно высоком, загорелись первые звезды. Они словно калятся изнутри; поначалу синие, потом белые и лишь потом с каждой минутой становятся все больше и больше голубыми, переливными — ночными. Где-то высоко на обрыве тонкие девичьи голоса вели протяжную песню. Когда песня смолкла, стало слышно, как быстрые пальцы гармониста осторожно трогают ломкую тишину вечера.
Постышев шел по берегу. Коричневые волны, будто щенки, лизали его длинноносые сапоги. Постышев ступал по самой кромочке прибоя, видно загадал: соскользнет сапог в Амур или нет. Дошел до пристани — нога ни разу не соскользнула. Улыбнулся озоровато и начал подниматься по тропке к трем домишкам на косогоре — там расположился штаб флотилии.
— Товарищ Постышев, — негромко окликнули его.
Павел Петрович обернулся. На пристани прохаживался молоденький паренек с маузером. Он подбежал к Постышеву и тихо сказал:
— Товарищ Постышев, я из группы Филиповского.
— И что?
— Донеслася до нас весть, что судить будут нашего Филиповского.
— Будут.
— За что ж невинного красного командира обижать? Мы за него горой.
— А ты что здесь делаешь?
— Бандиты шуруют. А мы дежурим. Филиповский с хромым за горой, я — тут, а Витька — в секрете. Обиду мы все за Филиповского чувствуем. Вы б сказали, чтоб по справедливости рассудили…
— Сколько тебе лет?
— Семнадцать.
— Ну, валяй, дежурь. Одному не страшно?
— А дура зачем? — улыбнулся парень, похлопав себя по боку, там, где висел громадный маузер в деревянном футляре. — Она у меня промеж глаз свистит, что вы…
— Слышь, чекист, — улыбнулся Постышев, — а ты в школу ходишь?
— Это после победы в мировом масштабе. А пока нам Филиповский сказки Пушкина читает. Ничего книжки, только больно много нереальной волшебности, веры не вызывают.
После того как поздним вечером совещание в штабе Амурской флотилии окончилось, Постышев в сопровождении моряков направился к машине. Попрощавшись с моряками, Постышев сел на переднее сиденье рядом с Ухаловым.
— Едем в штаб, Андрей Яковлевич, — сказал он. — Спать будем, устал…
— Сколько времени, Павел Петрович?
— Без пяти десять.
— А уж ни зги не видать. Весна темноту любит.
Проехали с километр и стали — спустил задний левый баллон. Ухалов чертыхнулся и полез на крыло за запаской. В зыбкой тишине кричали ночные птицы и глухо ворчал Амур.
С дороги выстрелил длинный луч фонаря. Разрезав ночь, он скользнул по лицам и погас, но еще мгновение после этого в темноте висела черная, весомая и тугая полоска.
— Кто? — спросил Постышев. — Кто светит?
— Я. Филиповский.
— Меняйте колесо, — попросил Постышев шофера, — я с товарищем побеседую.
— Да, — протяжно вздохнул Филиповский. — Хожу теперь по земле, как туберкулезный.
— Что так?
— Радуюсь я ей и знаю, что недолго радоваться осталось. Когда трибунал-то?
— Скоро.
— В глаза людям глядеть не могу, попросился, чтоб только в ночные дежурства ходить. Ночью сам себе царь. Только вот собаки воют. Как к утру заведутся — тоска и в сердце тяжесть. Чего они воют? То ли ночи им жаль, то ли утра боятся?..
— Хочешь закурить?
— Благодарствую.
Остановились, свернули по закрутке.
— Легкий табак, — сказал Филиповский, — от него кашель будет. Махра, говорят, полезней для организма.
— Это точно, — согласился Постышев.
— И что это художники ночь не рисуют, а все больше фрукты?
— Рисовали и ночь, просто не знаешь ты. Архип Куинджи рисовал. «Тиха украинская ночь» — так и называется у него картина. Чудо, какая прелесть!
— У меня младшенький рисовать любил. Я ему из бумаги солдатиков вырезывал, а он их красил карандашом. Только один карандаш у меня был: чернильный. Ему б набор — вот радость была б ребятеночку.
— Ты себя не мучь.
— Всё они в глазах у меня. От этого не сбежишь. Ночью в кроватках, бывало, спят, чмокают, на мордашках улыбки. Эх, господи…
Филиповский резко остановился. Схватил Постышева за руку. В зыбкой весенней темноте были видны возле развилки двое спешившихся всадников.
— Кто такие? — закричал Филиповский.
— Свои. Чего орешь? Светильник выключи!
Один отошел в сторону, исчез в темноте. И сразу же оттуда высверкнули подряд два выстрела. Филиповский сдавленно охнул и бросил Постышева на землю. Вскинул маузер и несколько раз грохнул в конское ржание. Прогрохотали копыта о камни. Филиповский побежал на крик, следом за ним — Постышев.
— Фары включи! — крикнул Постышев шоферу. — Слышь, Ухалыч, включи фары!
Ухалов дал свет. В желтом свете фар виден стал человек, придавленный конем, а рядом — Филиповский, хрипит, руки ему вертит.
Воткнули бандюгу в машину, Филиповский повалился рядом с Постышевым, побелел, морщится, рукой трогает грудь, торопит Ухалова:
— Скорей, черт! Второй уйдет!
Машину несет по ухабам, руль вырывается из рук белого от волнения шофера.
— Скорей! — хрипит Филиповский.
Гр-рох!! Передними колесами — в яму. Занесло машину. Остановились.
— Приехали, мать твою так… — сказал Постышев. — Вылезай, Филиповский.
А Филиповский сидел молча. Тронул его Павел Петрович за плечо, и рука стала мокрой — в теплом и липком.
— Филиповский, ты что?
И понял Постышев, что молчит Филиповский потому, что мертв, сражен белой нулей.
…Под утро кончился допрос захваченного офицера каппелевской армии Урусова. Среди прочих любопытных признаний Урусов сказал, что еще днем из Хабаровска ушла Гиацинтову шифровка о красном разведчике Дзержинского, который отправлен во Владивосток. Кто про него узнал — не говорит, божится, что не знает, а известно лишь то, что передали это сообщение шифровкой из японской миссии…
Постышев немедленно связался с нашим пограничным пунктом, велел задержать товарища, который уходит за кордон, во Владивосток, а ему ответили, что проводников уже нет, повели товарища по таежным тропам к Владивостоку, поздно теперь, не остановишь…
* * *Сюда, на фанзу Чжу Ши, проводники привели Владимирова и передали его охотнику Тимохе.
Тот обычно выводил людей из своей заимки к пригородной станции Океанской.
Оттуда во Владивосток ходит паровичок, да потом и извозчика можно взять. В фанзе проводники задерживаться не стали, а сразу же повернули назад: жить в двенадцати километрах от поста белых казаков — занятие дрянное для красного партизана. А Тимоха — он охотник, его уж такое дело — по тайге бродить, зверя смотреть.
Оглядев ленивым своим, но цепким глазом Владимирова, Тимоха спросил его:
— Самогоночки примешь, Максим Максимович?
— Приму.
— У меня в ей женьшень настоян. От моей самогонки медведем ходишь. Сам-то не в мандраже?
— Откуда такое слово чудное?
— А в мирное время ко мне городские рыбаки приезжали, я от них на свой баланс приходовал. Бывало, профессором говорил, баба моя даже пугалась. Я ей как ученое заверну, так она лоб у меня начинала щупать — не загорячился ли я. А теперь седьмой год живу без всякого мысленного обмена, полным Рафинзоном.
— Робинзоном.
— Именно.
— А кто бывал у тебя из владивостокских?
