Код Адольфа Гитлера. Апрель - Владимир Иванович Науменко

Близкое будущее для него было непредсказуемым, а вот в настоящем в его руках находился проверенный на прочность годами карательный аппарат, применив всю мощь которого он с бесстрастной совестью мог посадить в концлагерь любого, кто в рейхе пошёл бы наперекор его воле. Последние два месяца он лично готовил операцию ухода Гитлера в политическое небытие, именно тогда шеф гестапо, в обход своих прямых начальников, – Гиммлера и Кальтенбруннера, – негласно распорядился о том, чтобы к ознакомлению ему, лично в руки, принесли данные картотеки на зубных врачей фюрера. Была среди них и эта умолкшая теперь ассистентка, которая воплощением скорби сидела в его кабинете и не сводила с него перепуганных глаз. Месяц назад, целая вечность! – напрямую вызвать её к себе Мюллер не посмел, так как «доброжелатели» могли уведомить об этом начальство, а оно, в лице Гиммлера, терпеть не могло, когда такие услужливые подчинённые, как Мюллер, проявляли инициативу. Даже фюрер – и тот делал вид, что был как бы не в курсе того, что он затевал. И вот случай подвернулся со всеми пикантными подробностями.

«Нет! – глядя на Кэт, про себя подумал Мюллер – Есть ещё у наших людей бдительность!»

Мюллер вернулся к столу, деловито порылся в своей папке, достал оттуда нужную бумагу и сказал:

– Я очень внимательно выслушал ваше явно запоздалое признание, фрау Хойзерман! Оно тронуло меня, но не убедило меня в том мнении, что вы правы. Бывает же такое! Как человек я могу посочувствовать вам, но как начальник гестапо скажу лишь то, что руководимое мной ведомство хотя и не принуждает людей к предательству, но их же и презирает, если они способны пойти на это. Совсем другое дело, фрау, когда нам сигнализируют добропорядочные бюргеры. Тут уж, извольте, моя епархия. Герр Стрелитц своевременно отреагировал на эти правдивые доносы, и я очень сожалею, что это сделал он, а не вы. Да, да, фрау Хойзерман. Верьте или не верьте, но до нас давно доходили сведения о том, что вы благоволите лицу явно не арийского происхождения. И это ещё полбеды. Но чтобы этим лицом оказалась ассистентка врача самого фюрера? Фрау! Вы, право, удивляете меня, если не больше. Мало холостых немецких парней? Как вы, будучи немкой, забыв о расовой гордости, могли пойти на такое?

– Брук мне как брат! – в присутствии Мюллера, заламывая руки, пыталась самооправдаться Кэт, но ей это плохо удавалось.

– Фрау Хойзерман! – Мюллер иронично одёрнул её. – Меня с детства считали склонным к выдумке, но она сейчас вам не к лицу. Вам не стоит строить хорошую мину при плохой игре. Если Брук приходится вам братом, как вы только что солгали, то вы для Германии враг. Вам понятно это? Вам здесь не будуар для оперных певиц, если надо, гестапо и на вас найдёт управу. Я, если хотите знать, Кэт, никого не преследую из личной мести или неприязни, не использую свою власть в личных целях. Я простой госслужащий и целиком отдаю себя государству, где всё подчиняется принципу «фюрер дал, фюрер может и отнять». И я очень не люблю, Кэт, когда мне лгут. Особенно женщины. Работа у меня такая. Неблагодарная. И вы это, фрау Хойзерман, должны понимать. И давайте, пожалуйста, не рассказывайте мне байки. Я-то знаю, не по слухам завистливых обывателей, а по данным наружного наблюдения, каким «братом» он вам является. Гестапо, Кэт, всегда охотно верит доносчику, а не виновному, пусть даже его и оклеветали. У нас достоин веры тот человек, кто первым к нам обратился. А тот, кто не донёс, легко может оказаться раздавленным и после физической обработки отправленным на эшафот или, в лучшем случае, в концлагерь. Врать лично мне, Кэт, не надо. Я это делать вам не советую. Как частное лицо я мог бы сквозь пальцы смотреть на ваши амурные похождения, но как человек, состоящий на службе рейха, для которого в этом наступившем для нашей родины хаосе послушание и исполнение долга и есть главная добродетель, обязан в корне пресечь поползновения расово неполноценных элементов на чистоту немецкой крови.

– Но, герр Мюллер, я люблю его! – стонущий голос Кэт выдал её отчаяние.

– Ну и что! – глядя на Кэт, нагло заявил Мюллер. – Все мы когда-то влюблялись, но не всеми были любимы. В нашем случае, Кэт, внебрачное сожительство немки и еврея по законам рейха карается арестом и заключением в концлагерь.

В своих словах Мюллер перед несчастной женщиной проявлял неумолимость характера.

– И тот, кто защищает еврея, впадает в грех перед собственным народом, – сказал Мюллер. – Враждебность к еврею в рейхе, фрау Хойзерман, является предметом личной гигиены.

– Но мы же люди, герр Мюллер, а не дикие звери! – изображая на лице отчаяние, почти выкрикнула Кэт.

– Кто бы спорил, кто бы спорил! – спокойно сказав это, Мюллер сел на стул напротив Кэт. – Как мужчина я понимаю вас. У меня тоже есть преступная, но любовь, пусть и не жена, но любимая женщина. От нервного напряжения, Кэт, у меня бывают сильные боли в желудке. Врачи строго-настрого прописали мне диету, а это чёрствый хлеб и капуста. Небогатое меню, скажу я вам. Вот видите, Кэт, и я являюсь простым человеком, хотя про меня, как и про гестапо, любят сочинять всякие небылицы. Работа в гестапо и есть моё спасение от суеты. В вашем курьёзном случае, фрау Хойзерман, когда вы неспроста находитесь под подозрением гестапо, не думайте, что мы будем уделять вам мало внимания. И вы, как это ни печально, не так уж и недосягаемы, пусть даже вы и лечите фюрера. Поймите одно, Кэт, из-за того что вы довольно долгое время укрывали у себя еврея, вы находитесь в большей опасности, чем ваш незабвенный Брук. Если вы хотите встретить наступающий день так, как вам этого хочется, то вы должны позаботиться о себе. А ваш так называемый гуманизм, который вы так неудачно продемонстрировали мне сегодня, Кэт, есть не более чем гремучая смесь глупости, трусости и воображаемого всезнания. Ничего не поделаешь, но к вашему парню будет