Чингиз Абдуллаев - Заговор в начале эры
Несколько дней назад Цицерон выступил в народном собрании, вновь поразив слушателей своим мастерством. Еще больше поразил римлян смысл его речей. По римским законам, консулярам — бывшим консулам — по истечении срока их полномочий поручалась для управления какая-либо провинция. От Цизальпинской Галлии Цицерон отказался уже давно, а полагающуюся ему провинцию Македонию он неожиданно для всех передал своему коллеге по консулату — Гаю Антонию, заявив, что в этот грозный час не покинет стен Рима. Консул не сказал почему, но все присутствующие хорошо понимали, сколь реальными были шансы на избрание врага Цицерона — Сергия Луция Катилины. В этих условиях консул просто не имел права находиться далеко от места событий. Хотя бы исключительно из-за собственной безопасности.
Консул стоял в группе людей, чьи деяния должны были прославить Рим на многие тысячелетия. Среди них был молодой тридцатидвухлетний Тит Лукреций Кар[40] и только что приехавший из Вероны двадцатичетырехлетний Гай Валерий Катулл.[41] Оба поэта еще только начинали свой путь к вершинам триумфа. Ушедшие из жизни молодыми людьми, с разницей в один год, они оба оставили о себе память выдающихся поэтов античного мира.
Среди них стоял давний почитатель Цицерона, его друг и наставник Марк Терренций Варрон.[42] Он был старше Цицерона на десять лет и казался самым старым среди этой шумной молодежи в свои пятьдесят семь лет. Ему еще суждено было дожить до девяноста лет и стать свидетелем многих удивительных потрясений, коими была богата вся история римского государства. Среди сенаторов и всадников, окружавших Цицерона, находился и его близкий друг, известный книгоиздатель, ростовщик Тит Аттик Цецилий, более известный под именем Аттик Помпоний.[43]
Оживленный разговор шел о последнем выступлении консула в народном собрании.
— Клянусь Минервой, славной богиней мудрости и покровительницей всех римлян, ты, Цицерон, первейший из римских риторов, — восхищенно говорил Тит Лукреций Кар, — твое высокое мастерство всех поражает.
— А я уже занес твои мысли в свое новое сочинение «О латинском языке», — добавил Марк Терренций Варрон, — твое мастерство в латинской речи придает языку необъяснимую выразительность и легкость.
— Вы меня перехвалите, друзья, — улыбнулся консул, не скрывая своего удовольствия, — клянусь Юпитером Становителем, латинская речь выразительна лишь тогда, когда она служит интересам Рима и его граждан. Идя в суд или собрание, я не собираюсь блеснуть своим ораторским мастерством, выступая перед толпой, не собираюсь ее поражать. Мне нужно прежде всего отстоять интересы и законные права всех римских граждан. А формы, в которые я облекаю свою защиту или свои речи, могут быть самыми различными.
— Твои — самые удачные, — заметил Катулл, подумав про себя, что консул не совсем искренен в своих речах. Действительно, выдающиеся ораторы очень часто придают большее значение форме, чем содержанию. Желание покрасоваться перед толпой, блеснуть силой своего мастерства и таланта, умение увлечь слушателей становится слишком сильным стимулом для публичных выступлений.
— Кроме того, — добавил Аттик Помпоний, — защищать права римских граждан и достоинство нашего народа — занятие крайне необходимое, особенно в наше время.
— Но мне лично кажется, что в последнее время у нас много судебных процессов, — заметил Тит Лукреций Кар, — по любому поводу наши граждане подают в суд друг на друга. Я даже слышал, что Сульпиций Руф собирается подавать в суд на выдвинутого в консулы Лициния Мурену.
— Римские законы допускают такой процесс до того дня, пока выдвинутый не будет избран и не приступит к исполнению своих обязанностей. Только тогда, в течение всего срока полномочий, их нельзя привлекать к суду, — напомнил Аттик Помпоний.
— А вы разве не догадываетесь, кому выгодно осуждение Мурены? — спросил Варрон.
— Конечно, догадываемся, — жестко сказал Цицерон, — в случае его осуждения и признания виновным в подкупе избирателей останутся только два кандидата — Сергий Катилина и Децим Силан, но я надеюсь, что великие боги не допустят этого. Римляне должны понимать, что несет им этот распутник и скандалист. Сенат и народ римский не должны допускать его избрания. Прежде всего сенат, — воодушевляясь собственной речью, консул поднял руку, — кто, как не мы, должны отстаивать честь и достоинство наших граждан, незыблемость наших учреждений, нашу свободу и порядок, наши Законы XII Таблиц.
Стоявший позади него молодой сенатор внезапно холодно сказал:
— После правления Мария и особенно Суллы от них мало что осталось.
Цицерон стремительно обернулся.
— Действительно, права римлян были несколько ущемлены в связи с Гражданской войной и возникшими смутами, но, хвала богам, мы сумели пресечь беспорядки и восстановить наши права в полном объеме.
Кивнув головой в знак согласия, Аттик Помпоний сказал:
— Но если Мурену осудят, а затем изберут Силана и Катилину, нужно будет идти им на уступки. Катилина встанет во главе голодной и готовой на все римской черни.
— Никогда, — гордо поднял голову молодой сенатор, — никогда. Я гражданин Рима и никогда не склоню голову перед вольноотпущенниками, бывшими рабами, гладиаторами, развратниками, пьяницами.
— Я тоже гражданин Рима, — заметил Терренций Варрон, — и именно поэтому я научился уступать.
— И благодаря этому мы выжили, — тихо добавил Аттик Помпоний. — И при Марии, и при Сулле.
И хотя эти слова были произнесены очень тихо, их услышали все. Наступило неловкое молчание.
Консул примирительно поднял руку.
— Мудрость нужна и сильнейшим.
Молодой сенатор попытался возразить, но, заметив предостерегающий жест Цицерона, смолчал.
— Я давно хотел поговорить с тобой, Катон,[44] — тихо сказал консул, — давай войдем в курию.
Сенатор кивнул головой, пропуская вперед консула. Окружавшие их люди из уважения к высшему должностному лицу Рима остались стоять внизу, у самой лестницы, молча наблюдая, как Цицерон и Катон медленно поднимаются обратно в сенат. Ликторы с фасциями, обязанные также идти впереди консула, остались внизу.
В помещении было прохладно, несмотря на полуденный зной. Цицерон и Катон пересекли зал, проходя на теневую сторону, где почти никого не было.
— У тебя есть известия из армии Помпея? — спросил Цицерон, удобно устраиваясь на одной из сенатских скамей.
Катон сел рядом.
— Я слышал, что Помпей в Дамаске.
— Знаю, но он собирается вернуться.
— Со своей армией? — живо переспросил Катон.
— Конечно. И многие сенаторы уже сейчас стараются заслужить милость великого полководца. Им кажется, что он должен заменить Суллу, — осторожно заметил Цицерон.
Глаза молодого сенатора вспыхнули.
— Да не допустят этого великие боги, покровители римлян, — нервно произнес Катон, хрустнув костяшками пальцев, сжатых в кулак, — и хотя в последнее время мы стали слишком безнравственными, готовы покоряться любому диктатору, я не очень верю в это.
— Почему? — искренне удивился консул.
— Помпей всегда придерживался наших законов, ему чужды насилие и противозаконные акты.
— Ты считаешь, что он распустит свою армию по возвращении в Рим и как примерный гражданин будет ждать решения сената за чертой помария? — улыбнулся Цицерон.
— Да, — твердо сказал Катон и повторил: — Я верю Помпею. Верю гражданской добродетели нашего полководца и его легатов.
— Это очень хорошо, что настолько доверяешь Помпею, — немного недовольно сказал консул, — но твоя ошибка не в этом. Ты все время забываешь, что живешь не в идеальном государстве Платона, а среди подонков Ромула.
Катон вспыхнул, едва сдерживаясь.
— Тем хуже для всех нас, — резко сказал он.
Марк Порций Катон был представителем великого рода Порциев. Вся его внешность обнаруживала сильную волю, ум, необычайную силу духа. Глубоко посаженные глаза сверкали пламенным огнем, широкий лоб, несмотря на молодость, прорезали глубокие морщины, у подбородка тянулись упрямые складки. Уже в самом молодом возрасте этот человек проявил стойкую ненависть к тирании, став ревностным поборником прав и свобод римских граждан, римской морали и традиций. Непримиримый республиканец, он давно сблизился с оптиматами, видя в сенатской олигархии единственную опору против тирании, искренне считая сенаторов оплотом законного римского права. Цицерон, в свою очередь, видел, что сенатская олигархия признает в этом молодом человеке одного из своих вождей, и старался всячески угодить ему.
Неловкую паузу нарушил сам консул:
— А что ты думаешь о Крассе?
— Этот действительно готов задушить весь город, лишь бы получить при этом больше денег. Но надо отдать ему должное. В тяжелой войне с гладиаторами Спартака он проявил себя с самой блестящей стороны. Но меня не беспокоят устремления Красса или армия Помпея. Только один человек волнует мое воображение, и это — Гай Юлий Цезарь, сумевший в столь короткое время обрести в Риме такую большую популярность.
