Виктор Корнеев - Тайны йога-центра
Всем сотрудникам, в том числе отцу и старшим братьям Ганса, выдали пропуска, а тех ученых, кто непосредственно занимался созданием установки по производству концентрата «сомы» — их было шесть, включая русского стажера, — поселили во флигеле особняка Мюллеров и начали каждый день водить на работу и обратно под охраной эсэсовцев. Как объяснил Гансу старший брат, ученым удалось получить несколько миллиграммов концентрата «сомы», который был сразу же опробован на «недочеловеках» из расположенного где-то поблизости концентрационного лагеря. Результаты этих опытов оказались просто невероятными — был установлен полный и эффективный контроль над психикой подопытных, и они с большой готовностью и удовольствием выполняли все команды. Но, вероятно, плохое питание сыграло свою роковую роль, и через несколько дней все они погибли или сошли с ума.
Однажды Ганс стал невольным свидетелем разговора отца с доктором Кнепке. Доктор с металлом в голосе, который очень напоминал голос самого фюрера (и он этим очень гордился), внушал отцу, что от результата работ и от того, как скоро начнется производство концентрата «напитка богов», зависит судьба «рейха».
Отец возражал, говорил, что это очень опасно, что еще никто не знает о возможных побочных эффектах и последствиях использования того, что Кнепке называл «напитком богов».
— Не случайно, — говорил отец, — никто из тех, на ком была испытана «сома», не смог выжить или остаться нормальным человеком.
Кнепке не хотел принимать доводов отца.
— Сам фюрер знает о нашей работе и приказал сделать все возможное, чтобы установка по производству «сомы» была готова к пуску как минимум через два месяца, — резко выпалил он, вскинул руку в нацистском приветствии и вышел из кабинета отца.
После переезда ученых, занятых в проекте «Сома», во флигель и введения категорического запрета на вход в лабораторию для всех посторонних, к которым теперь относился и Ганс, он почти не видел русского. И как-то, столкнувшись с ним во дворе, когда тот направлялся, сопровождаемый эсэсовцем, в здание лаборатории, был поражен, как сильно изменилась его внешность. Он как бы постарел лет на десять. Глаза, ранее постоянно загоравшиеся веселыми искорками, совсем погасли. Русский даже не поздоровался с Гансом, не ответив на его приветствие, а просто быстро взглянул на Мюллера-младшего и еще быстрее зашагал.
Ганс знал — дела на фронтах в последнее время шли совсем неважно, и в лабораторию, проблески света из зашторенных окон которой пробивались теперь всю ночь, зачастило высокое начальство из Берлина.
Из разговоров отца со старшими братьями он понял, что установка должна быть во что бы то ни стало пущена до рождества, и стал с еще большим, чем обычно, нетерпением ждать этого праздника. В то время армады английских и американских бомбардировщиков почти каждую ночь с ревом пролетали над их городком, но почему-то не обращали ни малейшего внимания на него. Это казалось Гансу и его друзьям странным, но они, как и все другие дисциплинированные немцы, по первому сигналу воздушной тревоги бежали в бомбоубежище.
В тот вечер, дня за три до рождества, Ганс впервые решил нарушить уже установившийся распорядок — не спустился по тревоге, как обычно, в убежище, а остался в своей комнате и стал прислушиваться к нарастающему гулу приближающихся тяжелых самолетов.
Он выглянул в окно — все, вероятно, уже спрятались в убежище. Только часовой в надвинутой на самые глаза каске стоял с автоматом в руках у здания лаборатории. Тут он вдруг заметил, как из флигеля быстро выскочила знакомая фигура русского и направилась к входу в лабораторию. Солдат преградил ему путь, а затем в нарастающем рокоте моторов раздался звук выстрела, и Ганс увидел, как обмяк и упал на землю солдат, а русский, проскочив мимо него, скрылся в здании лаборатории. Очевидно, звук выстрела услышал другой часовой, сидевший на смотровой вышке, и дал очередь из пулемета. Из сторожки с автоматами наперевес выскочили четверо эсэсовцев и устремились к входу в лабораторию.
Ганс прильнул к дрожавшему от рева моторов бомбардировщиков оконному стеклу. Еще несколько эсэсовцев с автоматами, выбежав уже из служебного убежища, тоже бросились внутрь здания лаборатории, где несколько секунд назад скрылся Николай. Сквозь самолетный рев Ганс услышал короткие автоматные очереди, а затем раздался страшный взрыв. Оконное стекло, от которого он едва успел отпрянуть, треснуло и осело вниз, разбившись на мелкие куски.
Вначале Ганс подумал, что это взорвалась сброшенная с бомбардировщика большая авиационная бомба, но затем понял — взрыв произошел внутри лаборатории, откуда стали видны языки пламени. Пожар, вызванный взрывом, быстро охватил все двухэтажное здание лаборатории. Самолеты тем временем пролетели на восток, и из бомбоубежища один за другим выскочили все те, кто в нем находился.
Здесь вдруг обнаружилось, что все пожарные рукава изрезаны, а в вентиле пожарного крана повреждена резьба, и он не открывается. Только минут через двадцать к лаборатории подъехала единственная в городе пожарная машина, но пожарным оставалось лишь принять меры, чтобы огонь не распространился на соседние постройки, — спасти здание лаборатории они были уже не в силах. На следующее утро Ганс узнал, что русский подорвал себя вместе с уже готовой к пуску установкой, а также уничтожил всю техническую документацию на производство концентрата «сомы». Эта ночь запомнилась Гансу на всю жизнь.
Теперь Мюллер-младший понял, почему пожертвовал своей жизнью тот русский. Нет, он не был фанатиком с промытыми пропагандой мозгами, как доктор Кнепке. Он отлично понимал, что «сома» несет гибель не только ему (вряд ли бы ему сохранили жизнь даже в случае успеха эксперимента), но и человеческой индивидуальности.
Ганс открыл глаза, усмехнулся. Получалось, что теперь в такой же ситуации находится он сам и от его решения во многом зависит судьба человечества. Корпорация никогда не простит ему предательства, ее агенты отыщут его в любом уголке света. Поэтому надо действовать. Он быстро встал с дивана, привел себя в порядок, оделся, выпил бутылку кока-колы, сунул в карман пистолет, оставленный ему Виджеем, вышел на площадку и захлопнул за собой дверь в квартиру. Ключ остался на столике, значит, назад пути нет. Ему удалось сразу же поймать около дома такси, и через полчаса он уже был на Центральном железнодорожном вокзале столицы.
Мюллер знал, что купить билет на поезд, да еще почти перед самым его отправлением, было практически невозможно. Состав подавали обычно за два часа до отхода поезда, и его брали буквально штурмом. Именно поэтому «Биохим» резервировал три раза в неделю для руководства корпорации целое купе в вагоне-люкс «Северного экспресса», где цены на билеты были недоступны рядовому пассажиру и все места заполняли бизнесмены, торговцы, банкиры, путешествующие за счет своих компаний, банков и фирм. Особых расходов в связи с этим «Биохим», равно как и другие компании, не нес. В финансовом отчете все затраты их относили в графу «Прочие издержки» и включали в общие производственные расходы, а следовательно, и в цену выпускаемой продукции. Это значило, что все эти солидные люди путешествовали за счет тех, кто заполнял душные вагоны второго и третьего классов.
Мюллер прошел сразу на перрон, к стоявшему там переполненному поезду. По тому, как на крышах вагонов третьего класса уже устроились со своими мешками те, кто купил билеты, но не сумел втиснуться в вагон, было ясно, что до отхода поезда осталось совсем мало времени. Проводник, стоявший у двери в вагон, сразу узнал управляющего директора «Биохим (Азия)» и сделал пометку на висевшей у входа небольшой табличке с фамилиями пассажиров. Вагон был кондиционированный, с большими купе, обставленными кожаными диванами. Поезд плавно тронулся и начал медленно набирать скорость.
До Асика около четырех часов езды, то есть он будет на заводе около часа дня. Интересно, успели ли предупредить дирекцию завода о случившемся. Вероятнее всего, что это вряд ли сделали. Кто бы мог подумать, что он поедет сейчас на завод, когда его все ищут. Он где-то читал, что самое безопасное место для человека в бегах — полицейское управление, никто просто не догадается его там искать. Его мысли перебил вопрос неожиданно появившегося в дверях проводника:
— Не желаете чая или пива?
— Принеси две бутылки пива и чипсов, — ответил Мюллер.
Поезд, ускоряя ход, шел мимо буквально облепивших столицу в последние годы кварталов лачуг, где ютились бежавшие в город из голодных деревень бывшие крестьяне, городские безработные, не имевшие средств спять себе нормальное жилье. Проезжая мимо этих районов, Мюллер всегда удивлялся, как могут люди жить в таких ужасных условиях, и не только просто существовать, но и любить, рожать детей. И всегда приходил к одному и тому же заключению: все дело в том, что он просто лишен возможности радоваться самой незначительной детали жизни, как умели делать жители этих трущоб, — ласковому зимнему солнцу, дождю в жаркий день, улыбке ребенка, случайной работе, дающей возможность купить в праздник несколько пирожных и воздушных шариков для детей. И тем не менее Мюллер обычно старался не обращать внимания на этих отверженных судьбой, полуголодных, плохо и грязно одетых людей, которые казались ему всегда просто неудачниками, лишними для жизни людьми. Но сейчас он и сам мог легко оказаться одним из них.
