Чингиз Абдуллаев - Заговор в начале эры

— Ты ведь верховный жрец Рима, — Помпея глядела на Цезаря с изумлением.

Ему начала надоедать очевидная глупость жены.

— Я прошу, — коротко сказал он. — Кстати, все говорят, что в мое отсутствие здесь часто бывает Клодия со своим братом. Это правда?

— Да, — замерла Помпея, — их тоже не впускать? — жалобным голосом спросила она.

Цезарь рассмеялся. Он был слишком уверен в себе, чтобы подозревать жену.

— Если тебе интересно, можешь приглашать их. Но Клодия такое развращенное существо, что от общения с ней краснеют даже куртизанки и вольноотпущенницы Лукулла.

— Но она придет на праздник, — попыталась отстоять свои позиции супруга.

— Разумеется, и только на одну ночь. Я начинаю подозревать, что в эту ночь в моем доме соберутся все женщины Рима.

— Веста — покровительница домашнего очага — будет с нами, — восторженно сказала Помпея, — это так почетно.

— Лучше бы этот выбор пал на другой дом, — проворчал Цезарь, — слишком много ненужной суеты.

Он дотронулся до руки жены, и та замерла в счастливом ожидании, как всегда, когда ее касался Цезарь.

— Ты самый лучший из мужчин, — прошептала она ему страстно.

Через несколько мгновений, уже ничего не помня, она была во власти всепоглощающей страсти. А Цезарь прокручивал в памяти разговор с Помпонием и напряженно размышлял над создавшейся ситуацией. Ему не мешало даже тяжелое дыхание Помпеи и ее чуть приглушенные, сдавленные стоны. Рассудок Гая Юлия Цезаря существовал сам по себе, словно не связанный с его телом, тесно сплетенным объятиями жены.

Глава XXXVI

Делающие идолов все ничтожны, и вожделеннейшие их не приносят никакой пользы, и они сами себе свидетели в том.

Они не видят и не разумеют, и потому будут посрамлены.

— Нужно очень долго жить в Риме, чтобы понять изменения, происшедшие в нашем городе, — услышал Цезарь громкую речь одного из плебеев, сидевших недалеко от него за столом.

В этот вечер он зашел в таверну Пинария скорее по старой привычке, предпочитая проводить время в обществе бывших гладиаторов и разорившихся торговцев. Сидя в углу, он терпеливо слушал спор двух старых плебеев — ветеранов римской армии.

— Да, — согласился другой, — ты прав, Квинт. Город уже не тот. А помнишь, каким был Рим во время нашей молодости? Я был еще ребенком, когда мой отец вернулся с Югуртинской войны.

— А мой погиб при Верцеллах, — вздохнул Квинт, — но зато римляне тогда победили. Это было сорок лет назад, и тогда казалось, что мы выиграли самую важную войну в нашей истории.

— Да, да, — вздохнул его собеседник, — это было именно так. Но потом была Союзническая война.

— Я сражался в третьем легионе, под руководством Гнея Помпея Страбона,[140] — воодушевленно сказал Квинт, — и получил ранение во время осады Аскула. Какое страшное сражение мы тогда выиграли. Армия пиценов прорвалась в город сквозь порядки нашего легиона, но, клянусь Марсом, богом войны, они потеряли три четверти своих людей. А потом мы вошли в Аскул.

— А я сражался в это время под руководством Суллы Счастливого. Ты знаешь, Квинт, я иногда думаю, что это были лучшие годы моей жизни. Во время взятия Геркуланума я был первым на крепостной стене. Тогда мне чуть не разбили голову. Сам Сулла вручил мне дубовый венок. Он был величайшим полководцем Рима.

— Ты, Публий, всегда был тайным сулланцем в душе, — недовольно заметил его собеседник, выпив очередную чашу вина.

— Да, Квинт, и, клянусь всеми богами, не стыжусь этого. Он был великим человеком, наш Корнелий Сулла. Такого римлянина больше не было в нашем городе. Рим с тех пор не рождает героев. Я последовал за ним на Балканы, брал Афины, сражался при Херсонесе и Орхомене. Тогда я был уже старшим центурионом и трижды был ранен. Но мы всегда побеждали. С именем Рима на устах и имея Суллу во главе армии.

— А потом вы пришли в Рим, — проворчал Квинт.

— Я знаю, знаю, ты тогда был сторонником марианцев. Но я не виноват, что вы проиграли.

— И мне пришлось бежать из Рима. Целых пять лет я не мог вернуться домой, пока твой кровавый диктатор не умер. И только тогда я сумел приехать в Италию, тайком пробравшись на морском судне в Тарент.

— Почему мой кровавый диктатор? — обиделся Публий. — Можно подумать, что ваши Марий или Цинна были менее кровавыми. Это ведь они начали в Риме террор задолго до Суллы. Разве не Цинна уничтожил тысячи римлян на улицах города? Разве не по его приказу был убит консул Гней Октавий и несколько римских сенаторов? А что было потом, ты помнишь, Квинт? Марианцы начали творить в городе такое неслыханное насилие, истреблять честных римских граждан, что самому Цинне пришлось отдать приказ Серторию об их ликвидации. Или ты забыл, как отряды претора Квинта Сертория уничтожали своих же марианцев, повинных в убийствах и грабежах? Лучше уж диктатура Суллы, чем подобная власть марианцев.

— Клянусь Минервой, богиней мудрости, ты сошел с ума, — разозлился Квинт, — ты, видимо, забыл, что принесла Риму диктатура этого чудовища. Сорок убитых сенаторов, пять тысяч римских граждан. Сыновей учили доносить на отцов, жен на мужей, клиентов на патронов, предавали друзей, близких, родных. Сулла развратил всех римлян — он разрешил доносчикам брать себе часть имущества казненных. Сколько людей поплатилось жизнью из-за случайно оброненного слова, из-за дружеского гостеприимства, родственных связей. Доносительство стало нормой. Римляне боялись выходить на улицу, встречаться, протестовать, даже разговаривать друг с другом. Страх поселился в душах людей. И это ты считаешь благом для Рима? Ты слепец, Публий!

— Клянусь молниями Юпитера, это ты лишился разума, — разозлился Публий. — Во время Суллы величие Рима простиралось до Геркулесовых столбов и границ Парфии. А что происходит сейчас? В Египте волнения, галлы вновь угрожают нашим границам, в Испании неспокойно. Даже пираты осмелели настолько, что стали захватывать наши суда, забирая заложниками римских граждан. Хвала богам, Помпею удалось покончить с ними, но разве подобает Риму воевать с таким противником? А восстание рабов и гладиаторов под началом презренного Спартака! И наши легионы бежали от них! Разве подобное бесчестье возможно было при Сулле? А подлый заговор Катилины и интриги «отцов-сенаторов»? Это идеал нашей республики?

Цезарь, внимательно слушавший обоих стариков, решил, что настала пора вмешаться.

— Да пошлют вам удачу римские боги, — смущенно сказал он, — я невольно услышал ваш спор.

Оба ветерана обернулись к нему. На Цезаре была накинута темная трабея без пурпурной полосы. Римляне не узнали городского претора и верховного понтифика. Он пересел поближе к ним.

— Бог изобилия Сатурн развязал нам языки, — немного недовольно проворчал уже основательно подвыпивший Публий.

— Я слышал ваш спор и решил высказать свои суждения.

— Ты молод, — вздохнул с пьяным умилением Квинт, — наши рассуждения кажутся тебе давней историей. А для нас это вся жизнь. Мы помним Рим во времена его былого величия.

— А разве сейчас величию Рима что-то угрожает? — весело спросил Цезарь, подзывая Пинария: — Принеси нам лучшего вина, которое может быть среди твоих запасов.

Пинарий, поклонившись, быстро исчез. Он знал, что не всегда нужно узнавать Цезаря.

Старики оживились.

— Ты не римлянин? — спросил один из них. — Видимо, ты приехал издалека?

— Нет, — улыбнулся Цезарь, — я римлянин, и мне интересно слушать ваши слова о величии Рима.

— Его не осталось, — вздохнул Публий, — уже нет Суллы, а Помпей никогда не заменит диктатора. Я сражался под руководством Помпея и знаю его мягкий нрав.

— А разве Риму нужен новый диктатор? — удивился Цезарь.

— Риму нужны новые проскрипции, — разозлился Квинт. — Видимо, Юпитер поразил твой разум, Публий. Нам нужны мудрые консулы и сенаторы, чтобы спасти республику.

— Сенат не сможет спасти республику, — твердо сказал Публий, — они погрязли в роскоши и разврате. Их не интересует ничего, кроме собственного честолюбия. Благо государства для них прежде всего возможность разбогатеть в новых провинциях. Выбирая из своей среды консулов и преторов, они думают только о своей личной выгоде. Триумфа добиваются ради самого триумфа и собственных амбиций, а не во благо государства, их деньги идут на новых рабынь и всевозможные утехи, а римские граждане умирают от голода.

Раб принес кувшин, наполненный секстарием[141] фламенского вина. У стариков заблестели глаза.

— Клянусь Церерой, богиней плодородия и земледелия, я не пил подобного вина уже давно, — счастливо улыбаясь, сказал Публий, первым попробовавший этот напиток. Цезарь из вежливости пригубил чашу с вином, фламенское было сильно разбавлено, но он не стал говорить об этом ветеранам.