Александр Селюкин - Нисхождение
– Ты извини, что вчера на тебя наехали, свинство это. Все всё понимают, но бывает, словно бес какой-то в голове свербит и на всякое паскудство подталкивает.
– Да херня, все равно делать до шаттла нечего. Щас бы самогон в палатке с нашими жрал и закат пропустил. Давно ты тут?
– Это как считать. По мне, так до хуя уже. Особенно, если в пиздюлях измерять.
– Понятно, – Сплин еще раз порадовался за то, как у него сложилась служба – на халяву здоровья и знаний поднабрался, можно сказать... Пройденный путь – это не просто безликая траектория из одного пункта в другой, это кусок жизни, порой целый пласт, имеющий самостоятельные смысл и ценность, иногда даже более значимые, чем собственно точка назначения. Иногда дорога меняет людей, успевая породить в душе новое качество, даже за относительно малое в абсолютном исчислении время – зависит от того, через что пришлось пройти, на что при этом пойти, и с чем в итоге выйти. Не столь важно, что происходит – главное, как к этому относиться и что при этом чувствовать.
Подошел конвойный солдат:
– Бог помощь! Ну, как успехи в делах наших скорбных?
Удовлетворительно оценив проделанный объем работ, он добавил:
– А вы что, парни, на внешний край-то выперлись – после трудов праведных поясными мишенями решили чуток подработать? А если с той стороны какой-нибудь черт со снайперкой шароебится?
– Так вроде кампания только-только началась, рановато еще настолько щемиться, – проворчал Шепард, но с переднего бруствера оба все же слезли.
– Может и так... Бля, успеть бы дослужить да свалить отсюда, пока из-за каждого куста шмалять не начали, – ответил конвойный. – Ладно, пойдем-ка обратно, на нары. Что, Шеп, тюрьма – дом родной, а?
– Да иди ты... – беззлобно огрызнулся Шепард. – Вот придет час – залетишь сам...
– ...и ты тут же вспомнишь, как я был добр к вам, чтобы отплатить мне той же монетой, – закончил за него конвойный.
Назавтра снова занимались трудотерапией – копали ямы для опорных стропил завалившегося местами периметра. Многие припашки в армии традиционно связаны с лопатой в той или иной форме, хотя бывают наряды и полегче, и повыгодней. Но, как правило, не с гауптвахты. Впрочем, Сплин особенно не тяготился работой в предвкушении отлета домой. С местными все устаканилось и конфликтов больше не было, типа, «ну хули, ты – мужик, я – мужик, херня стряслась – погорячились, с кем не бывает». Следующие два дня шел дождь, расквасивший поверхность в непролазную грязь и похеривший существенную часть проделанных землеройных работ, а утром следующего за ними, наконец, прибыл вертолет до космопорта.
Сидя в кресле набирающего высоту шаттла, Сплин вдруг почувствовал нарастающее вместе с высотой смутное беспокойство, какую-то необъяснимую горечь расставания. Это было бессмысленно: с тех пор, как сюда попал, он явно или подсознательно мечтал убраться из этого чистилища домой. Так откуда тогда этот тяжелый ком в груди? Может просто прегрузка? А возможно, дело в другом. Здесь он был на своем месте, он был нужен, на него рассчитывали братаны, доверяя ему свою жизнь, а он доверял им свою, полагаясь на их прикрытие. Они знали друг друга, как облупленных, поварившись в одном дерьме столько, что одни и те же морды примелькались до зубовного скрежета, но каждый в глубине души чувствовал, что они одно целое, свои из отряда – это все, кто у них есть, все, на кого можно рассчитывать. Здесь он узнал, что такое первородный страх и что такое настоящая сила. Здесь оценивали людей по тому, кем они были в действительности и обстоятельства никому не позволяли долго скрывать свое истинное лицо под ворохом попсовой мишуры. Сердце выдало сознанию поток откровений, которые из неясных образов и ощущений преобразовывались разумом в цельную картину. Внезапно он понял, что такого яркого ощущения полноты и естественности жизни уже, скорее всего, не будет и специально повторить это невозможно, как нельзя повторить рисунок молнии или второй раз столь же искренне рассмеяться над одной и той же шуткой. Если он когда-нибудь и встретит кого-нибудь из ребят на гражданке, то это будет уже не то – одними воспоминаниями сыт не будешь, а кроме них говорить особо и не о чем, у каждого своя жизнь, свои проблемы и заботы. Как ни печально, но все что у них есть общего, осталось здесь, в этом жестоком и опасном месте, которое они сейчас с радостью покидают. Ностальгия – это такое чувство, когда хочется вернуться, да некуда. И как только он все это осознал, в душе словно почувствовался треск рвущейся ткани, затем сердце вдруг на несколько тягучих минут придавила такая лютая тоска, что он едва не взвыл вслух.
– Ты что смурной такой? Тошнит от полета? – счастливо улыбаясь во весь белозубый рот, спросил сидевший рядом Малой, хлопнув сверху по запястью Сплина на подлокотнике своей ладонью. – Радоваться надо, братуха, домой летим, на свободу с чистой совестью, а? К холодному пиву и горячим девкам. У-ух, и наебусь же я, как последний котяра, когда приеду!
Через три недели полета в гиперсне прибыли на Землю. От центрального терминала космопорта все постепенно разошлись к транспорту каждый в свою сторону под рукопожатия, объятия до хруста костей и фразы типа «будешь в наших краях – заходи». Доплеру и Сплину оказалось какое-то время по пути. В конце концов они остались вдвоем и встали на остановке такси. Сплину было немного грустно, но радость возвращения перекрывала горечь расставания с людьми, вместе с которыми через многое пришлось пройти. Была ночь, однако огромный транспортный комплекс сиял огнями и был полон снующих повсюду людей и машин.
– Длинный, через какое-то время мне или моим знакомым могут потребоваться сотрудники, ты как, не намерен продолжить карьеру освободителя? – поинтересовался Доплер. – Пако подкинул неплохое выходное пособие, но чтобы уверенно соскочить на покой, этого все же маловасто будет, так что работенка еще предстоит.
– Нет уж, сэр, спасибо за предложение и, типа, оказанное доверие, но я уже навсегда навоевался за глаза и за уши. Да и какой из меня на хрен солдат удачи – как из говна пуля. Я и выжил не потому, что был крут, а просто повезло, как дурачку из сказки, – честно ответил Сплин.
– "Просто" даже чирей на жопу не садится, – возразил Доплер. – Не зарекайся – люди часто говорят «всегда» и «никогда», но жизнь обычно или слишком коротка, или слишком длинна для этого. И какой я тебе, к лешему, «сэр»? Ты теперь гражданский человек. Впрочем, как и я...
– Командир, при всем уважении, я даже во сне не хотел бы видеть твою жуткую образину, – решительно заявил Сплин, не переставая по-детски счастливо улыбаться. – Я очень устал и хочу домой.
Доплер ухмыльнулся. Все хотят домой. Он слышал это много раз и даже когда-то неизмеримо давно говорил сам. Вся штука в том, что ни для кого из них прежнего дома больше нет. То есть в физическом смысле все может и на месте, но сам человек необратимо изменился. И то привычное множество людей и вещей уже не является для этого нового человека домом, они теперь чужие друг другу. Для кого в большей степени, для кого в меньшей, но это свершившийся факт. Они покинули свои дома навсегда, и сейчас вместо них вернулись другие личности. Там, далеко, домом считалась некая идеальная выжимка из реальности с подсознательно забытыми проблемами и приукрашенными яркими положительными чертами. Домом было даже не место, а скорее состояние, это был предохранительный клапан, спасение, неприкосновенное убежище для души, измученной борьбой с почти постоянным изматывающим страхом и грязной жестокой окружающей действительностью, где все перевернуто с ног на голову и при этом воспринимается как некая чудовищная, но все же норма, почти обыденность. Все считали дни, когда вернутся обратно в Мир, и у каждого все будет просто отлично, потому что иначе и быть не может, ведь они вернутся домой, в то светлое и радостное место о котором столько мечтали, сидя по уши в говне, из которого наконец-то вырвутся сквозь страдания, боль, ошибки и необратимые потери, о которых тяжело вспоминать.
Но рано или поздно приходит отрезвление. В Мире все накатано живут своей суетной жизнью в непрерывных потугах выстроить личную скорлупу внешних признаков благополучия, и пришельцев из зазеркалья никто, кроме, может быть, близких родственников, особо не ждет, чтобы предложить им, например, учебу или работу. Никому не интересно, что они пережили, никто и знать не хочет, какое кромешное блядство порой творится на задворках цивилизации, или на ее передовой, зависит откуда смотреть, чтобы весь этот сияющий праздник потребления продолжал купаться в своем бессмысленном фальшивом изобилии. Да и бесполезно рассказывать, на словах все звучит шаблонно, невыразительно и неуместно. Кадровые службы, едва завидев в военном билете участие в боевых действиях, открещиваются от соискателей, как от маньяков психованных. Бывают и такие, но в основном, по здравому размышлению, человек сумел там выжить вовсе не потому, что вел себя как дерганая истеричка, а как раз наоборот.
