Лев Гурский - Опасность

Юнцы небрежно приняли деньги, пересчитали, рассовали по карманам.

– Ну, давайте, братцы, – попросил я нетерпеливо. – Опаздываю!

Парни поглядели по сторонам, потом переглянулись.

– А мы передумали, – сообщил один.

– Машина твоя – тяжелая, – поддакнул другой. – Гони еще столько же, или мы пошли…

– Столько же у меня нет, – жалким голосом сказал я. – Ну, парни, имейте совесть, я ведь заплатил. – На самом деле все во мне кипело, но я еще давал шанс этим юным шакалам.

– Тогда мы пошли, – сказал первый из шакалов, и оба уже вознамерились удалиться. Их было двое, оба успели поднакачаться, я был один, а вокруг – ни души.

– Никуда вы не пойдете, – со злостью проговорил я. Со злостью, но тихо – так лучше доходит. – Видите, что у меня в руке? – Я уже держал «Макаров». – Видите, какое у меня плохое настроение?

Физиономия моя, как видно, ничего хорошего не предвещала. Юные шакалы оторопели. Лох оказался при оружии, и уже неизвестно было, чем все может кончиться.

– Мы пошутили, – заныл один. – Ну, че ты сразу?…

– А я не шучу, – я снял пистолет с предохранителя. Звук щелчка был слышен отменно. – Теперь слушайте. Сейчас я сяду за руль, а вы будете толкать сзади. Попытаетесь удрать – пуля догонит… Ну, пошли!

Юнцы снова переглянулись. Вокруг по-прежнему никого не было, и у меня вид был очень серьезный. А уж у моего пистолета – вид серьезней некуда. Сдавленно матерясь, они принялись толкать мой «жигуленок» и делали это до тех пор, пока мотор все-таки не завелся, а я не приказал:

– Хватит!

При звуках моей команды юнцы бегом бросились от моего «жигуля», но я тут же заорал:

– Стоять! Назад!

Малолетние шакалы нехотя вернулись.

– Деньги обратно! Живо!

Поглядывая на пистолет, оба юных кусочника безропотно вернули мне награбленное.

– А теперь – пошли вон. И помните… Продолжать я не стал, потому что мы все торопились: они – скрыться с моих глаз, а я – уехать в противоположном направлении. Надо было спешить. Молодые друзья детства пожилого маэстро Селиверстова не нравились мне все больше и больше. Гораздо больше, чем даже та молодежь, которую я только что отпустил. Выруливая на проспект Мира, я подумал: не умирает ли во мне Макаренко? Поворачивая на Сущевский, я все еще думал об этом, а на Ленинградском проспекте решил: это, в конце концов, – не самое главное. Главное – чтобы я сам в себе не умер. Перспектива пасть на боевом посту мне тоже была не по душе…

А потом я уже не думал ни о чем постороннем. Только об одном: четвертый корпус, тринадцатая палата. Вперед, Макс, вперед!

Четвертый корпус был зданием одноэтажным и чертовски запутанным. Но я хорошо помнил местоположение десятой палаты, где обычно отлеживалась моя тетушка. Я помнил даже, по каким коридорам двигаться, чтобы на тебя обращали поменьше внимания, и где украсть белый халат, если своего не было.

Консерватизм – это прекрасно: халаты висели на прежнем месте.

Порядок – это просто замечательно: палата номер тринадцать обнаружилась две палаты спустя после десятой.

А заботливый врач – это вообще полный восторг: когда я влетел в палату к Селиверстову, некто в белом халате склонился над единственным в комнате больным. В руках эскулап держал шприц. Как видно, я попал в самый разгар медицинских процедур. Врач недовольно обернулся на мои шаги, и я уже собирался закрыть за собой дверь – дабы не мешать торжеству медицины, – как обратил внимание на одну маленькую странность.

Рот больного был заклеен лейкопластырем.

Рот. Заклеен. Лейкопластырем.

У меня оказалось чуточку больше времени, чем у другого самозванца в белом халате. Потому что у него рука была занята шприцем с какой-то дрянью, а у меня – свободна.

– На месте! – крикнул я, оказавшись проворнее. Но болван не захотел на месте. Он вообразил, что я не попаду в него из «Макарова». Я же намеревался выстрелить ему в руку и действительно промахнулся. Практики у меня мало: стрелять по людям, даже самым плохим, на моей службе приходится все-таки не каждый день. Вот я и промазал.

Угодил ему прямо в грудь. Белый халат немедленно набух красным. На кафельный пол со звоном брякнулся пистолет – такой же «Макаров», как и мой. Шприц упал на одеяло, но, к счастью, не иглою вниз.

Я подбежал к постели больного. Селиверстов уже слабо пытался освободить руки и отклеить пластырь. Похоже, он едва не задыхался.

Я отодрал пластырь одним рывком: болезненно, но быстро.

– Вы в порядке?

Селиверстов меня узнал и кивнул. В глазах его я прочел что-то вроде облегчения, однако мне некогда было разбираться в нюансах. Молодые друзья, как правило, в одиночку не ходят. Надо было удирать.

– Идти можете? Если нет, я вас понесу…

– Смогу… – слабым голосом проговорил Селиверстов. – Я уже немного оклемался… после вчерашнего приступа… – Мавзолейный специалист осторожно привстал с постели, сделал несколько шагов. Я нетерпеливо поглядывал по сторонам, но все было тихо.

Еще минуты полторы.

Второй молодой друг встретился нам неподалеку от дверей палаты номер восемь: там на стене располагался телефон-автомат, и еще один самозванец-белохалатник, очевидно, намеревался звонить и сообщать кому-то, что, все в порядке. Интересно, как мы с ним разминулись?

Думаю, тот же самый вопрос измучил молодого друга, пока он нашаривал оружие. Я оставил его с простреленным плечом мучиться уже над другими проблемами и усадил, наконец, старика Селиверстова в свой «жигуль». Мотор я предусмотрительно не выключал и поэтому сразу газанул. Вблизи ворот Клингородка кто-то еще пытался нас остановить – еще один белый халат. Был ли это тоже один из добрых людей или просто поборник ограничения скорости легкового транспорта – выяснить не удалось. Омерзительно бибикая, я направил свой «жигуль» прямо на него, и тот счел необходимым отскочить в сторону.

Больше нас никто не преследовал. Селиверстов, сжавшись на переднем сиденье, тяжело дышал и смотрел куда угодно, но только не на меня.

– Константин Петрович, – сказал ему я. – Если бы вы мне не соврали, многих неприятностей удалось бы избежать.

– Это было не вранье, – прошелестел мавзолейщик.

– Ну да, – желчно перебил я. – Военная хитрость…

– А почему, интересно, я должен был вам тогда доверять? – с тихим вызовом осведомился Селиверстов. Впрочем, в лицо мне он по-прежнему предпочитал не смотреть. – Вы явились ко мне вместе с каким-то милицейским дебилом… Почем я знал, что вы с ним – тоже не их тех, кто охотится за Валькой?

– И вы отправили меня в Саратов… – Я сделал несколько глубоких вдохов и выдохов. – Просто гениально.

Селиверстов промолчал. Мне стало немного досадно за свой резкий тон. В конце концов он спасал своего родственника… Как там называется муж двоюродной сестры? Шурин? Деверь?

– Ладно, – проговорил я устало. – Кто старое помянет… Но теперь-то вы мне можете все рассказать? Без ваших военных хитростей, а?

РЕТРОСПЕКТИВА-11

21 декабря 1986 года

Москва

Во время обеда потревожить Главного мог только камикадзе. В любое другое время Главный был вполне доступен, приветлив, демократичен (хотя само слово «демократия» терпеть не мог), к нему можно было ворваться без приглашения, без звонка и даже без стука… Но только не между часом и половиной третьего. В эти часы целый этаж дома в Костянском переулке замирал: корреспонденты и литсотрудники ходили на цыпочках, девочки из секретариата совершали по коридору сложные балетные па, чтобы успеть быстро разнести по отделам гранки и при этом не издать ни единого звука, а со случайными посетителями даже при закрытых дверях старались изъясняться конспиративным шепотом, еще лучше – с помощью азбуки для глухонемых. Даже бачок в туалете приучен был с часа до половины третьего не скрежетать, как обычно, а нежно, по-голубиному, ворковать…

И вдруг ритуал был злодейски нарушен. Без десяти два на этаже показался припорошенный снегом человек в тулупе, кроличьей шапке на два размера больше, в невероятных альпинистских ботах на платформе и левисовских джинсах. Снежный человек, наплевав на приличия, шумно пробежал вдоль по коридору, волоча за собой огромную кожаную сумку. Боты, очевидно, были снабжены острыми металлическими подковками или шипами из нержавейки, а потому производили отчетливый цокающий звук, как будто по редакционному паркету мчался мустанг-иноходец. Шумный человек был очкаст, очки запотели, и, прежде чем добраться до редакторской двери, возмутитель спокойствия успел слепо ткнуться в посторонние двери, чертыхнуться, поздороваться, извиниться и, в конце концов, попасть туда, куда надо. Сотрудники отделов тем временем начали с ужасом выглядывать из кабинетов, предполагая, по меньшей мере, увидеть роту пьяных хунвэйбинов, но, узнав снежного человека, сочувственно переглядывались между собой: самоубийца, чистый самоубийца!