Анатолий Ромов - Приз
— Спасибо, Кронго… — Крейсс сзади закурил. — Теперь чуть прибавьте и потихоньку в Лалбасси…
Что ж, он готов ехать потихоньку в Лалбасси. Как деловита его ненависть, как спокойна. Эта мразь думает, что он пожалеет Альпака. Он не пожалеет ничего, слышите, ничего. Наверное, это первая ненависть в его жизни, он и не знал, что она бывает такой же, как первая любовь. Легкой, нежной, упругой… Как же он мог предать ее, он, так остро почувствовавший ее первый поцелуй, ее — первую любовь-ненависть, понявший, что он не должен был убивать таракана… О ненависть, о священная ненависть… Она в этих чахлых лианах, обвивших придорожные кусты, в гортанном крике ворон, в грохоте, вставшем над миром. Взрыв раздался, когда он меньше всего ожидал этого, — у небольшого моста, перекинутого через узкую речушку. Дробно, гулко взлетела земля, и первое, что Кронго почувствовал, была глухота от звука. Сквозь эту глухоту он увидел беззвучные красные столбы, ударившие его в живот. Сначала боли не было, он ощутил только подступивший к груди комок страха. Глухота подсказала ему, что он не успеет выпрыгнуть, Кронго увидел кровь у хвоста странно подогнувшегося Альпака. Альпак плавно встал на дыбы, упал на колени, на бок, с силой вытягивая ноги. Новый удар бросил Кронго вперед, над ним проплыла горящая бричка, он разглядел серую одежду Крейсса. Потом, уже лежа, увидел Лефевра, упавшего на землю и медленно подтягивающего под себя ноги. Зачем он это делает, подумал Кронго, ощутил тишину, тупую боль в пояснице, то, что он жив, и снова боль — теперь уже сухую и ломкую, как гипс. Рядом чуть заметно ворочалось и вздрагивало то темно-серое, окровавленное, что было Альпаком. Кронго увидел, как за этим серым и окровавленным легко и ровно горит бричка, увидел неестественно вывернутую черную ногу, хорошо подкованное копыто, оно упорно дергалось. Не в силах отвернуться от этой ноги, Кронго встретился взглядом с Крейссом. Крейсс лежал на спине, рот его был широко открыт, он шевелил губами, пытаясь что-то сказать, но говорил он все это Кронго или про себя, Кронго не понимал. Он слышал Крейсса, чувствовал все усиливающуюся боль в пояснице, тупую, задевавшую теперь спину и ноги, и пытался понять, смерть ли это, да, это, конечно, смерть, но он должен еще вспомнить, что он что-то забыл сделать. Что же он забыл, он ведь помнил, что он что-то должен сделать перед смертью. Он будто вернул это воспоминание — то, что он обязательно должен сделать. Да, вот. Тяжесть в груди, тяжесть в кармане. Пистолет, холодная рукоятка, он уже держит ее. Только сможет ли он его достать. Кронго со стороны ощутил свою руку, повел ее от кармана, вынимая эту холодную поверхность, вспомнил руки Амалии, показавшие, как оттянуть предохранитель. Теперь нужно подползти к Крейссу вплотную. Но после этого еще нужно увидеть глаза Альпака и потом оттянуть предохранитель.
— Кронго… — одними губами сказал Крейсс, пытаясь поднять руки. — Кронго, ведь я вам ничего. Я вам ничего… я вам…
Кронго подползает к Крейссу, его тошнит. Сквозь тошноту он ясно и отчетливо различает — в кустах лежит мертвец, он лежит на боку, глаза его широко открыты. Кронго хорошо помнит это лицо, это Фердинанд, тот самый, который приходил к нему ночью вместе со вторым человеком Фронта, Оджингой. Сейчас Кронго понимает, отчетливо понимает, как все произошло и почему в кустах лежит мертвый Фердинанд и рядом с ним другой человек — живой, с автоматом. Живой — это человек Крейсса. Крейссу было мало того, что он ехал вместе с Кронго на Альпаке, а значит, мог не бояться, что его путь станет известен. Да, Крейссу было этого мало, и на всякий случай он решил подстраховаться. Поэтому люди Крейсса прочесали весь маршрут — до самого Лалбасси. И здесь, у моста, наткнулись на засаду, которую поставили люди Фронта. Им сказала об этом пути Амалия… Да. В засаде лежал Фердинанд с автоматом — и люди Крейсса убили его. Но они не знали, что Фердинанд тоже подстраховался и мост был заминирован. И теперь, после взрыва, пулеметчик из людей Крейсса лежит в той же засаде и целится в его, Кронго, голову. Крейсс пытается поднять руки — но они остаются неподвижными, только вздрагивают плечи. Каждое движение отдается для Кронго тупой болью. Медленная волна боли плывет от поясницы по спине, докатывается до плеч. Но нужно подползти, вот он подползает к Крейссу — но не может отвести взгляда от излучины речушки, этот берег совсем близко, не больше тридцати метров. Сквозь тошноту он ясно и отчетливо различает темный предмет в кустах. Этот предмет лежит, глядя на него, и это мертвец, он лежит на боку, глаза его напряжены, будто он удивлен, что увидел Кронго. Он хорошо знает этого мертвеца — это Фердинанд, он глядит на Кронго, словно подсмеиваясь сам над собой. Натянутая внутрь нижняя губа делает эту улыбку живой и удивленной. А рядом автоматчик, белый, он откуда-то знает его. Над улыбкой мертвеца медленно движется черное дуло автомата, нащупывая его, Кронго, голову. Лицо человека за автоматом хорошо знакомо Кронго, но он пока не вспомнил, он силится вспомнить, где же он видел эти спокойные серые глаза, ясные, пытающиеся сейчас только найти его голову, найти цель. Больше в этих глазах нет ничего — ни гнева, ни сочувствия, ни удивления. Да, он вспомнил, коридор ипподрома, пыль, человек, сидящий на стуле, зажимающий коленями черный предмет. Как спокойно сейчас это лицо, в нем только усилие прицеливания. Но Кронго где-то видел это лицо еще раньше. Зеленый «лендровер», да, да. Ободряющая улыбка, вопрос «вы белый?». Да, это то самое лицо. Губы шевелятся от усилия, глаза нащупывают цель, его голову. Сейчас он выстрелит. Кронго прижал голову к земле, так, что между ним в черным дулом автомата на том берегу оказалась голова Крейсса. На лице целящегося отразилось разочарование, он привстал, будто прикидывая, может ли он выстрелить в Кронго, не задев Крейсса. Кронго вытянул руку, пистолет уперся в щеку Крейсса, сполз вниз и оказался у шеи. Из шеи сочится кровь. Теперь надо сделать усилие, поднять вторую руку и оттянуть предохранитель. Какое-то воспоминание возникло, упорно встало над ним, потом переползло туда, на ту сторону речушки, к черному дулу. Какие-то лопухи, что-то светлое, солнечное. Лицо целящегося опять стало сосредоточенным, и эта сосредоточенность помогла Кронго — он вспомнил, что это было в детстве. Но он не может вспомнить, сколько ему тогда было лет, никак не может. Тогда нужно отбросить это воспоминание и снова положить голову на землю, чтобы голова Крейсса оказалась между ним и автоматом. И сейчас, положив голову на землю, он вдруг точно вспоминает, сколько ему было тогда. Четыре года. Ему четыре года. Лопухи по глаза. Это католический интернат. Лопухи по самые глаза. Их много, очень много. На каждом — белая панамка с тремя хлястиками, застегнутыми на одну пуговицу. Они разбросаны у забора, в траве. Дергаясь и непрерывно двигаясь, они сообщают друг другу новости. Какая-то девочка держит лист подорожника. Как же ее зовут… Лилия. Да, Лилия. Она держит лист подорожника, на нем гусеница. Именно гусеница. Все дело в этой гусенице. Кто-то серьезно сообщает:
— Если гусеницу раздавить и кусочек из нее попадет на руку — сразу умрешь.
— Да, да, — подтверждают вокруг. — Умрешь.
Девочка забрасывает лист подорожника. Но Кронго серьезно волнует это, он несколько раз переспрашивает — какую гусеницу. Совсем недавно он сам раздавил гусеницу.
— Любую гусеницу?
— Нет, — отвечает тот, который слывет среди них авторитетом. — Только эту. Зеленую с черными точками на спине.
Кронго облегченно вздыхает, нервно смеется. Он хочет объяснить этому мальчику, Эдварду, как все хорошо и в чем было дело, он раздавил не ту гусеницу. Но Эдвард уже убежал в лопухи. К ним подходит воспитательница — белокурая, добрая. Она наклоняется над Кронго, как высокое дружелюбное животное. Говорит:
— Кушать, кушать.
Это значит — надо идти в столовую.
— А если гусеницу раздавить — умрешь? — взволнованно спрашивает Кронго.
Она озадаченно думает, прежде чем ответить. Вглядываясь в нее, Кронго лихорадочно следит за выражением ее губ — ну что, ну что? Что?
— Какую гусеницу? — наконец ласково говорит она.
— Зеленую, — объясняет Кронго. — Зеленую с черными точками.
Она опять думает. Наконец говорит:
— Да. Не стоит ее давить.
— Значит, умрешь? — требует Кронго.
— Идем обедать, — убеждает она. — Ты никогда не умрешь.
— Ну, а если гусеницу? — не успокаивается Кронго. — Умрешь или нет?
— Да, — она улыбается. — Ну, пошли. Ты же не раздавил?
— Нет, — Кронго берет ее руку.
Они, болтая ногами, поглощают за высоким столом еду. Потом снова топчутся под забором, бесконечно уничтожая легкие июньские одуванчики. Потом, увлеченный чем-то, Кронго лезет к забору. Выпрямившись, замечает ее. Она возникла как-то сразу — на внешней стороне его ладони, на том месте, где сходятся большой и указательный пальцы. Длинная, тонкая, мохнатая, застывшая, как высохший сучок. Зеленая с черными точками. От нее, медленно отклеиваясь, отделяется и прилипает к коже темный кусочек выдавленных внутренностей.
