Грэм Грин - Доверенное лицо
— Я вовсе не имел в виду, что вы сражаетесь за ваши личные интересы, — сказал Л. — Вы еще больший идеалист, чем я. Понимаю, что мои мотивы кажутся вам подозрительными. Мое имущество конфисковано. Уверен, — он грустно улыбнулся, давая понять, что не сомневается в сочувствии собеседника, — что мои полотна сожжены вместе с моей коллекцией старинных рукописей. Правда, у меня не было ничего, что бы заинтересовало вас, разве что один из первых манускриптов «Божьего града» Августина[6].
Этот дьявол-искуситель умел быть привлекательным и проницательным. Д. не нашелся, что ответить. Л. продолжал:
— Но я не жалуюсь. Такие ужасы неминуемо происходят во время войны с тем, что дорого нашему сердцу. С моей коллекцией и вашей женой.
Поразительно, как он не заметил своего промаха! Этот высокий костлявый человек с длинным носом и чувственным ртом явно ждал, что Д. с ним согласится. Он не имел ни малейшего представления о том, что значит любить другое человеческое существо. Его дом, который они сожгли, был, вероятно, похож на музей: старинная мебель, натянутые вдоль стен картинной галереи шнуры в дни публичных посещений. Весьма вероятно, что он знал цену Бернской рукописи, но где ему было понять, что эта рукопись ничего не стоит в сравнении с любимой женщиной. Следуя дальше по ложному пути, Л. добавил:
— Мы оба пострадали.
Неужто этот тип мог хоть на секунду показаться ему другом? Лучше вообще уничтожить цивилизацию, чем отдать власть над людьми в руки вот таких «цивилизованных» господ. Мир в их руках превратился бы в кунсткамеру с табличками: «Руками не трогать». Вместо искренней веры — нескончаемые грегорианские псалмы и пышные церемонии[7]. Чудотворные иконы, кровоточащие или покачивающие головами по определенным дням, были бы сохранены за их необычность — предрассудки занятны. Дай таким волю, они сохранят роскошные библиотеки с древними фолиантами, но запретят печатание новых книг. Нет, лучше недоверие, варварство, предательство, даже хаос. Уж он-то знает — в конце концов средневековье, это его период. Он сказал:
— Действительно, проку от нашего разговора никакого. Между нами нет ничего общего. Даже рукописи тут не помогут.
Он допускал, что Л., не жалея сил, спасал свои коллекции из огня войны, возможно, именно за них он и сражался и убивал. Такие знатоки и ценители — опасная публика, ради своего хобби живую душу прозакладывают.
— Послушайте, все же… — не сдавался Л.
— Мы напрасно тратим время.
Л. подарил ему улыбку:
— По крайней мере я рад, что вы успели завершить ваш труд о Бернской рукописи до начала этой мерзкой войны.
— Для меня это не имеет большого значения.
— О, — протянул Л. — Вы изменяете своим идеалам.
Л. печально улыбнулся. Дело было не в том, что война убила в нем эмоции, а в том, что их и до войны было у него не больше, чем того требовалось для внешнего лоска в великосветском обществе. В лавке древностей таким место. Он проговорил капризно:
— Ну, что ж, я вас отпускаю. Надеюсь, вы не станете меня порицать?
— За что?
— За то, что сейчас происходит.
Высокий, изящно-худощавый, любезный, он, не сумев убедить собеседника, давал понять, что теперь умывает руки. Он был похож на мецената, который покидает выставку художника, обманувшего его ожидания, — внешне чуть опечаленный, но с затаенной злобой.
Д. подождал с минуту и вернулся в гостиную. Сквозь двойные стеклянные двери ресторана ему была видна узкоплечая фигура, вновь склонившаяся над телятиной.
Девушки не оказалось на месте. Она пересела за другой столик к какой-то компании. Монокль поблескивал у ее уха — администратор что-то ей нашептывал. До Д. доносился их смех и резкий, почти детский голос, который он впервые услышал в баре для пассажиров третьего класса: «А я хочу еще одну, я все равно выпью еще одну». Да, она засела тут на всю ночь. Доброта ее немного стоила — угостила булочкой на холодном перроне, подвезла на машине, а потом бросила на полпути. Взбалмошный характер, типичный для людей ее класса, — подадут нищему фунт и начисто забудут о несчастном, едва он скроется из виду. Впрочем, что удивительного — она принадлежит к тому же кругу, что и Л. Он вспомнил своих — сейчас они стоят в очередях за хлебом или пытаются согреться в нетопленных комнатах.
Он резко повернулся на каблуках. Неправда, что война уничтожает в людях все чувства, кроме страха: сейчас он испытывал разочарование и злость. Он вернулся во двор и распахнул дверцу «паккарда». Сторож обошел капот машины и поинтересовался:
— А разве леди не…
— Мисс Каллен остается ночевать, — сказал Д., — можете передать ей, что машину я завтра оставлю у лорда Бендича.
Он ехал осторожно, не слишком быстро. Не хватало еще, чтобы его остановили и арестовали за вождение машины без шоферских прав. Дорожный указатель сообщал: «Лондон — 45 миль». Если все сойдет благополучно, он поспеет на место задолго до полуночи. Он начал раздумывать, в чем заключалось задание, полученное Л. Записка ничего не проясняла: «Не желаете ли принять две тысячи фунтов?» — и все. С другой стороны, шофер обыскивал его пиджак. Если они охотятся за удостоверением и рекомендательными письмами, значит, им известно, ради чего он приехал в Англию. Без этих бумаг английские шахтовладельцы не рискнут подписать с ним контракт. Но только пять человек на родине знали о характере его задания — и все они были членами правительства. Да, вожди продают свой народ. Кто же из пяти его продал? Старый либерал, который однажды выступил с протестом против казней? Или молодой, энергичный министр внутренних дел, который мог рассчитывать для себя на более широкие перспективы при диктатуре? Да любой из них. Там никому нельзя доверять. Но он твердо знал, что повсюду в мире есть люди, вроде него, купить которых невозможно. А иначе и жить не стоит — если все будут лгать на каждом шагу. Неподкупность для таких людей — даже не вопрос морали, это закон их бытия.
Дорожный указатель показывал 40 миль.
Но зачем здесь оказался Л. — для того лишь, чтобы помешать сделке или потому, что другая сторона так же остро нуждается в угле? У них есть угольные шахты в горах, но, быть может, и впрямь верны слухи, что шахтеры отказались спускаться в забой?
В кабине стало светлее от фар идущей сзади машины. Он высунул руку, показывая, что его можно обогнать. Машины поравнялись. Это был «даймлер». Д. увидел водителя — верзилу, пытавшегося обчистить его карманы в уборной.
Д. нажал на акселератор. «Даймлер» отказался пропустить его вперед. Очертя голову, мчались они бок о бок сквозь редкий туман. Что все это значит? Неужели его хотят убить? В Англии это казалось невероятным, но за два года он привык ко всему. Нельзя пробыть пятьдесят шесть часов погребенным под развалинами разбомбленного дома, а затем выбраться из-под обломков, продолжая считать насилие над личностью невозможным.
Гонка продолжалась лишь несколько минут, стрелка спидометра дошла до шестидесяти, потом он выжал из машины шестьдесят два, шестьдесят три, на какое-то мгновение даже шестьдесят пять, но куда старому «паккарду» тягаться с «даймлером». Тот чуть замедлил ход, давая «паккарду» выйти вперед, а затем, как борзая, прижавшая уши, рванулся со скоростью восемьдесят миль в час. Обойдя «паккард», «даймлер» почти скрылся в тумане, но внезапно развернулся и, заскользив по шоссе боком, стал поперек дороги. Д. резко затормозил. Возможно это или невозможно, но дело, кажется, шло к убийству. Сидя за рулем и ожидая, пока они подойдут, он напряженно размышлял, как сделать, чтобы они не ушли от ответственности — огласка им ни к чему. Его смерть может принести больше пользы делу, чем вся его жизнь. Когда-то он опубликовал со своими научными комментариями одну старофранцузскую поэму. Теперь ценность ее наверняка возрастет.
Голос из тумана произнес: «Вот он, этот прощелыга». К удивлению Д., голос принадлежал не Л. и не его шоферу, который стоял у машины, а администратору. Но Л. там был тоже — Д. видел его тощую, как корешок петрушки, фигуру, колеблющуюся в тумане. Значит, и администратор с ними заодно? Ситуация дикая. Он сказал:
— Что вам нужно?
— Что мне нужно? Это машина мисс Каллен.
Нет, в конце концов, это Англия — никакого произвола, он в безопасности. Просто предстоит неприятное объяснение. Чего Л. думает этим добиться? Не намереваются ли они сдать его в полицию? Девушка-то наверняка не заявит на него. Так что в худшем случае предстоит задержка на несколько часов. Он стал объяснять миролюбивым тоном:
— Я оставил записку для мисс Каллен, я написал, что оставлю машину у ее отца.
— Ах ты мерзавец! — бросился к нему администратор. — Неужто ты действительно думаешь, что можешь вот так запросто укатить с багажом такой славной девушки, как мисс Каллен, да еще прихватить ее драгоценности?
