Фредерик Форсайт - Обманщик
– Медленнее, – сказал Маккриди.
Стоявший рядом оператор покрутил регулятор, и панорамные кадры почти застыли. Руководители той страны, которую позднее президент Рейган назовет «империей зла», походили скорее на обитателей дома престарелых. Защищаясь от холодного ветра, старческие лица почти утонули в высоких воротниках пальто под серыми фетровыми шляпами или меховыми шапками.
Самого генерального секретаря там не было. Юрий Андропов, председатель КГБ с 1963 по 1978 год, получивший верховную власть в конце 1982 года после смерти Леонида Брежнева, сейчас медленно умирал в клинике для членов Политбюро в Кунцево. Его не видели с августа этого года и уже не увидят никогда.
На трибуне стояли Черненко, который через несколько месяцев станет преемником Андропова, Громыко, Кириленко, Тихонов и главный теоретик партии желчный Суслов. Здесь же находился министр обороны Устинов, на мундире которого было столько орденов и медалей, что они защищали его от подбородка до пояса не хуже бронежилета. Там было несколько человек, еще не страдавших старческим склерозом: руководитель московской партийной организации Гришин и хозяин Ленинграда Романов. В стороне стоял самый молодой из всех, пока еще чужак в компании кремлевских старцев. Это был Горбачев.
Камера замерла на группе генералов, стоявших за маршалом Устиновым.
– Стоп, – скомандовал Маккриди. Изображение на экране застыло. – Вот тот, третий слева. Можно сделать порезче? А приблизить?
Оператор бросил взгляд на приборную панель и осторожно повернул регулятор. Казалось, камера постепенно приближается к группе генералов, один за другим они выпадали из кадра. Тот, на которого показал Маккриди, сместился слишком далеко вправо. Оператор вернул три-четыре кадра назад – генерал снова оказался в центре экрана. Потом оператор приблизил изображение. Командующий ракетными войсками стратегического назначения наполовину заслонял генерала, но его выдавали усы, которые не часто встретишь у советских военных. Судя по погонам на шинели, он был генерал-майором.
– Черт побери, – прошептал Маккриди, – он добился-таки своего. Он там. – Маккриди повернулся к бесстрастному оператору: – Джимми, как нам раздобыть многоквартирный дом в Калифорнии?
* * *– Что ж, дорогой Сэм, если ответить вам одним словом, – сказал Тимоти Эдуардз два дня спустя, – то никак. Мы не сможем. Знаю, это неприятно, но я разговаривал с директором и нашими денежными мешками, и ответ был такой, что он просит слишком много.
– Но его информация бесценна, – протестовал Маккриди. – Этот человек дороже золота. Это кладезь чистейшей платины.
– Не спорю, – уклончиво ответил Эдуардз.
Он был моложе Маккриди лет на десять. Птица высокого полета с престижными дипломами и немалым состоянием. Чуть больше сорока – и уже заместитель директора. В его возрасте агент был рад, если ему удавалось стать руководителем зарубежного отделения или бюро, счастлив, если добирался до кабинета шефа отдела, и лишь мечтал о должности инспектора. А Эдуардзу оставался один шаг до кабинета на верхнем этаже.
– Видите ли, – продолжал Эдуардз, – директор недавно был в Вашингтоне. Там он упомянул о вашем агенте в связи с его продвижением по службе. Информацией этого агента мы делились с американскими коллегами с самого начала. Они всегда были довольны. Судя по всему, теперь они были бы рады вести его сами – платить и делать все остальное.
– Он осторожен и обидчив. Меня он знает, но, возможно, не согласится работать на других.
– Бросьте, Сэм. Вы же сами согласились, что он – обычный наемник. Он пойдет туда, где больше денег. А мы по-прежнему будем получать информацию. Организуйте дело так, чтобы передача агента прошла без сучка без задоринки.
Эдуардз замолчал, пустив в ход свою самую обворожительную улыбку.
– Между прочим, вас хочет видеть директор. Завтра, в десять утра. Думаю, я не совершу большого преступления, если скажу, что речь пойдет о новом назначении. На более высокую должность. Давайте смотреть фактам в лицо: все поворачивается к лучшему. Панкратин снова в Москве, значит, ваши контакты с ним будут затруднены. Вы и так слишком долго работали в Восточной Германии. Наши американские коллеги готовы вести Панкратина, а вы получите заслуженное повышение. Возможно, отдел.
– Я привык сам участвовать в операциях, – возразил Маккриди.
– Наверное, лучше сначала выслушать предложение директора, – сказал Эдуардз.
Через двадцать четыре часа Сэм Маккриди был назначен начальником отдела дезинформации и психологической обработки. «Вести́» генерала Евгения Панкратина и платить ему стало ЦРУ.
Август 1985 года
То лето в Кёльне выдалось жарким. Кому было по средствам, отправили своих жен и детей на озера, в горы, в леса или даже на средиземноморские комфортабельные виллы, намереваясь позднее присоединиться к своим семьям. У Бруно Моренца ни виллы, ни даже летнего домика не было. Его карьера застопорилась. Через три года, в пятьдесят пять лет, он уйдет на пенсию. Продвижение по службе уже маловероятно, а значит, его невысокая зарплата вряд ли увеличится.
Моренц сидел на открытой террасе кафе и из высокого бокала потягивал бочковое пиво. Он расслабил узел галстука, а пиджак повесил на спинку стула. Никто не удостаивал его даже беглым взглядом. Он сменил свой теплый твидовый пиджак на легкий полосатый костюм, который казался еще более бесформенным. Он сгорбился над бокалом и изредка ворошил рукой густые седые волосы, превратив их в совсем беспорядочную копну. Моренц относился к числу тех, кого мало интересует собственная внешность, иначе он мог бы причесаться, более тщательно побриться, воспользоваться приличным одеколоном (в конце концов он жил в городе, где его изобрели) и купить себе хорошо пошитый, модный костюм. Он мог бы давно выбросить сорочку со слегка обтрепавшимися манжетами и распрямить плечи. Тогда он приобрел бы вид солидного чиновника. Но ему было наплевать, на кого он похож.
Впрочем, у Моренца тоже была мечта. Когда-то была, очень давно. И эта мечта так и не осуществилась. Пятидесятидвухлетний Моренц, женатый человек, отец двоих взрослых детей, мрачно смотрел на прохожих. Разве он мог знать, что страдал психическим расстройством, которое немцы называют Turschlusspanik. В других языках трудно подобрать точный эквивалент этого слова, оно значит – «страх перед закрывающимися дверями».
Бруно Моренц, этот на вид крупный, общительный мужчина, который добросовестно выполнял свои обязанности, в конце каждого месяца получал скромную зарплату и каждый вечер возвращался к своей семье, в глубине души был глубоко несчастным человеком.
Его тяготил давнишний брак, в котором никогда не было и намека на любовь, с Ирмтраут – фантастически тупой и грубой женщиной с фигурой, как огромная картофелина. С годами Ирмтраут даже перестала жаловаться на то, что он приносит домой слишком мало денег и не способен добиться повышения по службе. О его работе она знала лишь, что он служит в одном из правительственных учреждений, остальное ее не интересовало. Если Моренц ходил в мешковатом костюме и сорочке с обтрепанными манжетами, то отчасти причиной тому была Ирмтраут, которая давно перестала следить за его одеждой. В их небольшой квартире на безликой улице района Порц она более или менее поддерживала чистоту и порядок, и каждый вечер через десять минут после прихода мужа подавала ужин. Если Моренц задерживался, ему приходилось довольствоваться остывшим блюдом.
Их дочь Ута оставила родителей, едва успев закончить школу, связалась с какими-то деятелями крайне левого толка (из-за политических взглядов дочери Моренца проверяли на благонадежность в собственном отделении) и теперь жила где-то в Дюссельдорфе с разными бренчащими на гитарах хиппи – Бруно никогда не мог узнать, с кем именно, – в самовольно занятом ими доме. Их сын Лутц пока еще жил дома и сутками, как приклеенный, сидел у телевизора – этот прыщеватый юнец заваливал все экзамены и возненавидел образование, которому все взрослые почему-то придавали такое большое значение. В знак протеста против несправедливости в обществе он перешел на прически и одежду в стиле панков, но у него и мысли не появлялось о том, чтобы согласиться на какую-нибудь работу, которую это общество готово было ему предложить.
Бруно пытался делать все, что было в его силах; во всяком случае, он сам верил в это. Он работал добросовестно, аккуратно платил налоги; все, что у него было, отдавал семье и почти не тратил денег и времени на развлечения. Через три года, ровно через тридцать шесть месяцев, его проводят на пенсию. В кёльнском отделении будет небольшая вечеринка, Ауст произнесет речь, все поднимут бокалы с искрящимся вином – а потом он уйдет. Куда? У него будет не только пенсия, но и сбережения, полученные на «второй» работе; эти сбережения в тайне ото всех он хранил на нескольких мелких и средних счетах, размещенных по всей Германии под вымышленными именами. Там наберется достаточно денег, больше, чем кто-либо мог подумать или заподозрить; достаточно, чтобы купить скромный домик и заняться тем, что было ему действительно по душе.
