Чингиз Абдуллаев - Заговор в начале эры

Юлия подошла к отцу.

— Римляне любят тебя, — тихо прошептала она, — и, кажется, я начинаю понимать за что. Ты одинаково велик и в гневе, и в милосердии. Юпитер благоволит к тебе во всех твоих начинаниях.

Отец молчал. Мысли его были обращены к Иудее, где в это время находилась армия Помпея. Это сейчас волновало его более всего.

Глава XXV

И ненавижу ее и люблю.

«Почему же?» — ты спросишь.

Сам я не знаю, но так

Чувствую я — и томлюсь.

Минули сатурналии, дивалии и ларенталии,[124] проводимые в этом году с меньшей помпезностью и роскошью. И не раздавались голоса празднующих, не чувствовалось привычного веселья. Смертная казнь, столь давно не применяемая в Риме и совершаемая теперь с такой театральной торжественностью, потрясла почти всех римлян своей жестокой реальностью. Смерть, столь нежеланная гостья в стенах «Вечного города», вошла туда, дабы утвердить свое господство, и ее ледяное дыхание словно коснулось каждого. И каждый римлянин интуитивно почувствовал, что эта проклятая гостья собирается остаться в городе очень надолго.

В эти холодные предновогодние дни Вибий, уже несколько оправившийся после ранения, изнемогал от желания увидеть Семпронию. Если бы он мог оказаться рядом с ней, часто думал юноша, вспоминая дни, проведенные в доме женщины. Только после ларенталий эскулап разрешил ему вставать, и, с трудом передвигаясь, морщась от боли, Вибий поспешил к дому любимой.

Семпрония в эти дни испытывала похожие чувства. Но не к несчастному Вибию. Ею всецело владела единственная страсть к Катилине. Но ее возлюбленный был еще дальше, чем от своей любви Вибий, и это еще больше разжигало страсть в этой необузданной натуре.

Вибий, прихрамывая, подходил к дому Семпронии в сумерках надвигающейся ночи. Он сумел незаметно уйти из дома, надеясь объясниться с любимой женщиной.

У портика дома Семпронии в этот вечерний час не было ни души, и Вибий мысленно поблагодарил богов за посланную удачу. На стук в дверь появился привратник, сразу узнавший Вибия. Не расспрашивая ни о чем, он пропустил его в атрий и послал за рабом предупредить хозяйку.

Вибий неторопливо ходил по атрию, хотя подобная нагрузка отдавалась сильной болью в бедре. Наконец, на пороге появилась Семпрония с распущенными волосами. На ней был голубой хитон, не скрывавший прелестей ее фигуры.

— Вибий, — удивилась женщина, — ты уже поправился? Что случилось?

— Да, — угрюмо сказал юноша, — я чувствую себя достаточно хорошо. Но я пришел сюда не только для того, чтобы сообщить тебе от этом.

— Слушаю, — улыбнулась женщина.

— Я пришел сказать, — Вибий замялся и, пересилив себя, продолжал: — Я пришел сказать, что вот уже два месяца я сгораю от тоски по тебе, Семпрония. Я полюбил тебя и, клянусь Юноной, потерял из-за тебя разум.

Женщина самодовольно усмехнулась. Это было далеко не первое признание, услышанное многоопытной Семпронией. Но каждое такое признание было приятно женщине, хотя она была зачастую равнодушна к мужчинам, столь горячо предлагавшим ей свою любовь. Бесстыдное поведение, пренебрежение всеми возможными правилами морали, а скорее даже вызов общепринятым нормам быстро развратили Семпронию, и душа ее, погрязшая в пороках, уже не могла отзываться на волны любви другого человека. Если бы не страсть к Катилине, которая внезапно обожгла ее, она осталась бы равнодушной, слушая слова Вибия. Они скорее льстили ее самолюбию, услаждая слух, чем трогали сердце.

Но сейчас не меньший огонь пылал и в ее груди. Она подошла к Вибию, касаясь его лица кончиками пальцев.

— Бедный мальчик, — нежно сказала она. — Я старше тебя на целых шесть лет. Я слишком стара для тебя, Вибий.

Юноша вспыхнул, весь дрожа от близости любимого существа. В его жизни, столь короткой и беспутной, это была первая любовь, и, как всякая первая любовь, она была сладостно-мучительной и восторженной.

Предыдущий опыт разврата не мог убить в нем надежду на это чувство, столь редко посещающее смертных.

— Я люблю тебя, — упрямо повторил Вибий, делая шаг вперед.

Семпрония легко дотронулась до его головы.

— Боги ослепили тебя, но это быстро пройдет, Вибий, поверь мне.

Юноша жадно схватил ее руку и стал осыпать поцелуями столь сладостное для него тело. Семпрония с улыбкой следила за ним, не пытаясь высвободиться.

— Клянусь Венерой, ты безумен, — ласково сказала женщина, не уклоняясь от поцелуев, — подожди, подожди.

Она отстранилась от юноши.

— Ты красив, как Аполлон, смел, отважен… Я не для тебя, Вибий. Все это я уже прошла, и не один раз…

— Не говори, — закричал юноша.

— Не перебивай, — властно сказала женщина, — я не смогу тебя любить, а просто обладать моим телом тебе мало. Ты хочешь, чтобы я отвечала на твои ласки, поцелуи, объятия. Этого не будет, Вибий… Когда ты захочешь, ты можешь прийти ко мне и провести ночь. Я буду ждать тебя, и в награду за твою смелость ты можешь взять меня. Но только тело, душа моя, увы, уже слишком стара.

Она повернулась и вышла, не прощаясь. Вибий еще несколько мгновений стоял молча, затем, сжав кулаки, поднял их вверх.

— Проклятие! — прокричал он, с трудом выходя из атрия.

Уже на улице, обратившись к небу, он мрачно погрозил кому-то и стремительно зашагал к дому своего дяди — Аврелия Котты, где он проживал все это время. Но, сделав несколько шагов, он едва не упал, настолько сильной была боль, пронзившая его тело.

— Даже боги против меня, — прошептал он с горечью.

А Семпрония, вернувшись в свой конклав, упала на ложе и еще долго терзала острыми зубами шелковое сирийское покрывало, подаренное ей Крассом в прошлом году. Мысли ее были далеко, в лагере Манлия, где находился неистовый Катилина. Каким-то звериным чувством Семпрония сознавала, что эта натура, схожая с ней, столь неистовая и страшная, не сможет полюбить ее. И в душе женщины ревели фурии.

Через два дня, не выдержав такого испытания, римлянин был у портика дома Семпронии, умоляя впустить его внутрь.

Женщина сдержала свое слово. Она радушно отдалась Вибию, как делала это десятки раз до него. Проклиная себя за малодушие, юноша не мог отказаться от подобного дара. Но и получив его, он не почувствовал удовлетворения своей страсти, ибо не только телесные муки были причиной его страданий.

Он приходил к Семпронии через каждые два-три дня, презирая себя и проклиная за эту слабость. Но то была страсть выше его разума, и она гнала его к дому любимой женщины.

Короткое удовлетворение страсти на день отрезвляло его, но уже следующей ночью неудержимая буря чувств гнала его к дому Семпронии.

И ад был в душе Вибия.

И по-прежнему кричали и ревели фурии в душе Семпронии, ибо ад человек создает всегда сам, и он в его собственной душе.

Глава XXVI

Хоть ты и слеп, Тиресий,

Однако это заметить нелегко:

У нас здесь ни у кого нет глаз,

Одни впадины остались…

Старый год завершался триумфом Цицерона. Незаконно казнив пятерых катилинариев, он всерьез уверовал в свою непогрешимость и проницательность. Благодаря поддержке Катона он был провозглашен «отцом Отечества». Этот титул, присвоенный по предложению самого Цицерона, вызвал немало критических стрел со стороны недоброжелателей консула. Напротив, Цезаря даже веселил напыщенный вид Цицерона.

Слагая с себя полномочия консула, предусмотрительный Цицерон провел через сенат закон, запрещавший требовать у него отчета за казнь Лентула и других катилинариев. Распоряжением сената каждый, кто попытался бы сделать это, тотчас объявлялся врагом государства.

Цицерон мог быть доволен. Но срок его консульства истек, и теперь в сенате сидели консулы Мурена и Силан, а бывший консул стал обычным консуляром. Разницу в своем положении Цицерон ощутил почти сразу после обвинительных речей в сенате многих тайных сторонников Катилины. Однако пока это было, по образному выражению Цезаря, лишь «сотрясение воздуха». Но еще был жив Катилина, и в опасной близости находилась его армия.

Антоний, которому была поручена война с восставшими катилинариями, медлил и не спешил с набором легионов. Подобное неопределенное состояние войны и мира могло продолжаться очень долго, но его ускорял сам Цезарь.

Метелл Непот, не скрывавший своей главной задачи сделать консулом Помпея, торжественно заявил, что выступит с подобным предложением в сенате.

Это известие стало первым вестником надвигающейся новой бури.

Встревоженным сенаторам виделась тень нового Суллы. Победоносный Помпей с огромной армией мог без труда овладеть городом, раздираемым внутренними противоречиями. Дать разрешение Помпею баллотироваться заочно, в нарушение существующих традиций, означало признание полного поражения сената. Это понимали даже твердолобые сенаторы. И именно поэтому большая часть «отцов города» была категорически против подобного отступления от норм римского избирательного права.