Валерий Казаков - Тень гоблина

— Ну и как тебе эти ментовские совещания? — чтобы прервать затянувшееся молчание, спросил Скураш.

— Да как тебе сказать, — пожал плечами Беркус, — мне кажется, Илья бы и рад дернуть на полную, да, похоже, начальство не велит, — Попомнишь мои слова, всё вертится вокруг нашего металлургического комбината. И Дракова по всему свету будут ловить только для того, чтобы акции отобрать, — и, помолчав, добавил: — Дураком он, конечно, полным будет, если на это пойдет…

— Почему дураком? Продал и все, от тебя отстали, а с такими деньгами ты во всем мире будешь кум любому королю!

— Да нет, Малюта, — покачал головой Зураб, — продавать надо было раньше, а в тюрьме какие могут быть торги, там и акции отберут и жизнь тоже. Так что как только услышишь, что Драков продал свои металлические акции, жди в ближайших газетах некролога о безвременной и глупой смерти зэка-миллионера. Может, грипп его сразит, может, дизентерия, а, скорее всего, сердечко прихватит. Да ладно, бог с ним, с этим беспутным Пашкой! Ты заметил, как переменился губернатор, вроде, воспрял духом…

— Еще бы, тут и покойник воспрянет, когда из тебя десятка полтора чертей изгнали? Главное вот, насколько его хватит, он же без войны долго не может, — отозвался Малюта. — Слыхал, что на прошлой неделе, пока ты в своих Франциях обретался, Амроцкий к нам прилетал…

— Да я еще и приземлиться не успел, как мне сообщили это пренеприятнейшее известие. Ты знаешь, что Амроцкого в Москве многие зовут Гоблином? Почему, думаю, гоблин? Порылся в справочниках по демонологии, оказалось, весьма мерзкий и коварный нечистик это из Скандинавии и Западной Европы.

— Если он и сатаненок, то, скорее, с Ближнего Востока, Асмадей какой-нибудь. Хотя ты знаешь, мне как-то приходилось уже слышать это словечко — гоблин, даже пытался философствовать на эту тему, вот, дескать, вырастили этих тварей на свою голову. Мне тогда старинный приятель возразил, что их прикаспийские гоблины ничем, практически, не отличаются от наших, разве что менее кровожадны. А ты ведь главного не знаешь, Зураб, чего Гоблин, — тьфу ты, уже прилипло! — чего Михаил Львович к твоему шефу прилетал?

— Наверное, опять трон предлагал…

— Может, и трон, только это тогда без моего присутствия, а при мне весь вечер подбивал его пойти в лидеры новой партии. В декабре же выборы, и они хотят сварганить новую партию в пику и коммунистам и отвязавшимся демократам, а главное, подконтрольную Кремлю. И название уже придумали и символику…

— Интересно, и как же они эту новую партию обозвать решили? — поудобнее устраиваясь на сидении, спросил Беркус.

— Весьма обтекаемо — «Объединенные обновленцы», а символом, по замыслу Гоблина, — тьфу ты! — и его команды должен стать барсук…

— Шутишь? Барсук-то с какого перепугу? — хохотнул Зураб.

— Думаю, что на западный манер, у них там слоны, ослы, бегемоты, а у нас родной барсук, как символ домовитости и зажиточности, по крайней мере, именно так мне, неразумному, и было объяснено отцом-основателем.

— Малюта, — проведя рукой по голому черепу, сказал Беркус, — а тебе не кажется, что странный какой-то символ получается, я бы даже сказал, с не совсем патриотическим подтекстом. Сам посуди: полгода зверюшка наш по лесам, и притом глухим лесам бродит, птичек душит, а полгода в вонючей норе дрыхнет. Лучше бы птицу какую взяли, вон таймырцы присобачили на герб краснозобую казарку, и хоть трава не расти. Все голову ломают, причем здесь птица и почти независимый Таймыр? А здесь грызун какой-то. Хотя, если честно, то грустно все это. Ну так и что, пошел шеф в партийные боссы?

— Ты не поверишь! — придвинулся ближе к другу Скураш. — Все воспринял в штыки, Амроцкого назвал авантюристом, отказался сам возглавить барсучье племя и движение свое, «Родина и Честь», как основу подставлять не дал. Пришлось, чтобы новой войны не возникло, посоветовать Михаилу Львовичу, подтянуть голодных ветеранов локальных войн, у которых еще с девяносто второго года имеется ничем не запятнанная общероссийская партия под громким названием «Народные патриоты»…

— Ух ты! И откуда ты это выкопал?

— Обижаешь, генацвали, зачем выкопал, сам когда-то помогал лепить. А что, пусть себе ребята денег влёгкую срубят, а то они под лужковское «Отечество» ложиться собрались, а там сплошняком гоблины, там и копейки не обломится.

Их разговор прервал водитель:

— Извините, что перебиваю вас, вот послушайте, уже второй раз передают, — он увеличил громкость радиоприемника.

— …при пересечении Греческой границы полицией задержан объявленный Интерполом в международный розыск предприниматель из Есейска Павел Драков…

В скиту было тихо и пахло вечностью. Набегающей зеленоватой слезой мигала лампадка. От необычной тишины чуть слышное потрескивание двух толстых свечек с непривычки показалось треском лесного костра. Монахи, приведшие его сюда, куда-то бесшумно исчезли, словно растворились в густом озерном тумане. В ушах еще стоял гул вертолетного двигателя и пение несущейся в белом молоке моторки, когда вдруг из живого марева возник гранитный утес, он вздрогнул от неожиданности. Лодка резко крутнулась и зашуршала днищем по прибрежной гальке. Всего какой-то неполный час, и он очутился в другом мире, где совсем по-иному текло время и иными мерками измерялись ценности.

Впервые на этих островах он побывал еще мальчишкой, со школьной экскурсией. Церковные здания тогда скорее напоминали развалины и были поверх старинных фресок исписаны всякой похабщиной. В обветшалых хозяйственных постройках ютился какой-то странный в своей убогости народ, почти всегда пьяный и клянчащий деньги. Даже дети, осторожно выглядывающие из дышащих тайной и только им известных лазов и переходов, и те были какими-то дикими и не выходили из своих убежищ, как они их к себе не звали. Однако конфеты, оставленные на опрокинутом каменном кресте, исчезали непостижимым образом, стоило только немного отойти.

— Господи! Как это было давно! — Николай Николаевич осторожно, чтобы не спугнуть тишину, подошел к большому иконостасу, занимающему почти весь восточный угол небольшой кельи, перекрестившись, зажег одну из привезенных с собой свечей, две другие положил на неширокую полку рядом с истертым усердием и временем молитвенником в старом кожаном переплете с поломанными серебряными застежками. Молча глядел, как неспешно разгорается затепленная им малая жертва. И вдруг ноги как будто подломились сами собой, и некая неведомая сила поставила его на колени. Слова молитвы и слезы хлынули из него одновременно, заоконный, да и другие миры исчезли, осталась только эта увешанная почти до потолка иконами стена. Стена и десятки внимательных, пытливых, видящих тебя насквозь глаз невидимого и вездесущего Бога.

Вот он, ничтожный и маленький человек, стоит согбенным у лика всесильного великана, стоит и молитвенно просит, как когда-то просил Спаситель Отца своего: «Да минет меня чаша сия, если на то будет твоя воля!» Десятки, а может, сотни раз, он повторял эту просьбу и не слышал ответа, и тогда смирилась его душа, и сквозь молитвенную пелену слез увидел он, как рыжебородые Сергий и Герман простерли над ним свои руки, и где-то очень высоко зазвонили колокола.

Слезы высохли так же неожиданно, как и нахлынули, снова начали проступать очертания реального мира, зажженная им толстая свеча сгорела почти до половины и в одиночестве едва освещала погрузившуюся в мягкий серый сумрак келью. Две другие свечи, выгорев до конца, давно погасли. За стенами скита быстро угасал короткий северный день.

Пужин с трудом поднялся с колен, шатаясь, словно пьяный, кое-как добрался до узкого монашеского ложа, не раздеваясь, упал на чистую холстину набитого свежим сеном матраса, и сон, непроницаемый и плотный, как снежная лавина, накрыл его целиком.

Утро принесло пробуждение и неукротимую жажду жизни. Он был спокоен и полон решимости нести возложенную на него Господом ношу, какой бы непосильной и ненавистной она не была. Откровение снизошло на него сегодня ночью, и стало доподлинно ясно, что никогда, ни при каких обстоятельствах он не станет ничьей марионеткой, а пройдет свой отмеренный судьбой и Богом путь так, как ему повелят его совесть и правда.

Скит благоухал хлебным духом. Николай Николаевич резко встал, но резкости почему-то не получилось, движения выходили какими-то неспешными, спокойными, размеренными. Тело приятно ныло, как после хорошей тренировки. Мерцания лампады и вчерашней догорающей свечи почти не было видно, луч только что взошедшего солнца желтоватым столбом, клубящимся утренней земной механикой, упирался в старинный образ Спаса. Большие и пытливые глаза как-то непривычно по-доброму и с любопытством рассматривали его, казалось, Христос молча спрашивал: «Неужели это тот, которого сегодня ночью ко мне приводили Валаамские святые и молили о заступничестве? Не больно ли хлипок, выдюжит ли?»