Сергей Магомет - Человек-пистолет, или Ком
Таким образом, включив все свои связи и переговорив с кем надо, маман устроила так, что за мной была выслана «специальная бригада», которая и устроила засаду на квартире.
В расчетах маман был резон. Пока меня будут держать в психушке, она добьется от Жанки признания, что я ее изнасиловал, а затем, помурыжив, но в конце концов признав вменяемым, передаст меня в руки правосудия, и в результате меня засадят лет эдак на восемь…
— Вот тогда бы ты узнал, как кататься! — усмехнулся Валерий.
Я сделал вид, что пропустил эту его реплику мимо ушей.
Далее. Ближе к вечеру, довольная начатыми против меня репрессиями, маман вернулась домой с намерением заняться обработкой Жанки, однако узнала от Лоры и Валерия, что Жанка еще не приходила и не звонила… Стали дожидаться прихода Жанки…
Кстати, Лора, которой затея маман была явно не по душе, оказалась настолько ошеломлена всем происшедшим, что не сказала ни слова против.
Время шло, а Жанка не возвращалась. Уже пришел с работы Игорь Евгеньевич, а ее все не было. Обзвонили подруг, но безрезультатно. Никто не знал, что предпринять… А под вечер стало твориться нечто чрезвычайно странное. Один за другим в квартире раздавались телефонные звонки. Звонки эти разделились на две категории. К первой принадлежали те, в которых неизвестные мужские голоса развязно (а также вкрадчиво, вежливо, слащаво, деловито, застенчиво и т. д.) интересовались только одним: можно ли к телефону Жанну, а когда у них пробовали выяснить, зачем и кто звонит, или тут же вешали трубку, или начинали нести такую несусветную чушь, из которой невозможно было что-либо понять. Ко второй категории относились не менее странные: как мужские, так и женские голоса разражались бранью, обвинениями в бесстыдстве, в отсутствии совести, а также угрозами заявить в милицию. Причем во всех звонках речь шла о каком-то ОБЪЯВЛЕНИИ… Маман и Лора были на грани истерики… Обо мне и думать забыли, хотя именно в это время меня увозили в «специальное» учреждение.
Игорь Евгеньевич склонялся к тому, чтобы самим заявить в милицию, и пока обсуждали, стоит ли заявлять или еще можно подождать, очередной телефонный звонок оказался как раз оттуда — из отделения милиции — и сразу все прояснил.
Инспектор по делам несовершеннолетних сообщил, что Жанка задержана каким-то бдительным сержантом в тот момент, когда наклеивала на стену объявление (инспектор зачитал скандальный текст), и что этими объявлениями она успела обклеить половину района… В общем, маман и Игорю Евгеньевичу пришлось бежать вызволять Жанку из милиции. Между прочим, в милиции маман снова попыталась добиться от Жанки признания, что я ее изнасиловал, но — безрезультатно. Жанка уверенно стояла на том, что я совершенно ни при чем, да и вообще, мол, никто ее не растлевал, а она сама…
— Как же так, доченька? — недоумевала маман. — Как ты могла?
— Так и могла!
Жанка посоветовала маман повнимательнее перечитать объявление: ничего непонятного — проститутка есть проститутка.
— Будь спокоен, Жанка ни за что не признается, в каких вы с ней отношениях! — заверил меня Валерий.
— Какие еще отношения?! — одернул я его.
— Ты хочешь сказать, что не спал с ней? — скромно осведомился Валерий.
— Нет конечно! — воскликнул я.
— Ну нет, так нет, — пожал плечами он, как бы удивляясь моей горячности.
При всех соображениях разумности и безопасности я был себе до судорог отвратителен — и не столько из-за Жанкиного отречения от меня, сколько из-за моего отречения от нее. Хотя Валерий ничем себя не выдал, я был уверен, что он это понял…
Дома маман еще долго ссорилась с Жанкой, требуя признания, пока та не заявила, что вообще убежит из дома, если маман не оставит ее в покое. Валерий, который, по его словам, ни на минуту не забывал о моем бедственном положении, со своей стороны изыскивал способ загладить конфликт. По этой причине он высказался в том смысле, что был бы рад взять на себя вину за соблазнение Жанки, и даже полюбопытствовал у маман, как бы та взглянула на такое его преступление. И хотя маман заявила, что за совершенное с ее девочкой она раздавила бы всякого и что ей сейчас не до шуток, было видно, что она сбита с толку. В конце концов Валерий так хитроумно оплел ее неопределенностями, что она и вправду засомневалась, кто же действительный виновник…
— Понимаешь, — сказал мне Валерий, — главное было отвлечь ее от твоей персоны. Уж больно много ненависти у нее к тебе накопилось. Что я с успехом и проделал!
— М-мда! — сказал я.
И этим моим скованным «М-мда» я так легко уступил ему эту честь — быть на подозрении у маман!
— Подозревайте меня! — широким жестом предложил Валерий маман, которая, обращаясь к Жанке и совершенно растерявшись, пролепетала:
— Это правда?..
На лице маман отразилось такое смятение, что Жанка не выдержала — расхохоталась. За Жанкой рассмеялись остальные, в том числе и сама маман. Мир кое-как был восстановлен, и происшедшее уже не казалось такой трагедией. Единственное, что еще беспокоило маман: как уладить конфликт в школе? Но Валерий пообещал, что устроит и это… После чего маман разогнала всех спать, а с Валерием беседовала до поздней ночи… О чем уж они там беседовали, я, конечно, мог только догадываться, но Валерий уверял, что исключительно о моем скорейшем освобождении из «дома скорби», к чему ему и удалось в конце концов склонить маман. Так или иначе, но если бы не он, она, пожалуй, еще попила бы мою кровь…
С пива и горячих сосисок началось мое неожиданное сближение с Валерием, и вся следующая неделя, на которую у меня был выписан липовый больничный, пролетела в каком-то сплошном чаду.
Удивительное дело, но действительно не последовало не только никакого продолжения разразившегося в семье скандала, но даже не нашлось каких-либо следов, напоминавших о нем.
Ни маман, ни кто другой не пытались что-то довыяснять или хотя бы как-то вскользь затронуть со мной эту тему, так что поначалу меня самого подмывало затеять дополнительное разбирательство и разрядить свои эмоции, однако я удержался… Зато с Валерием эта тема сделалась постоянным и единственным предметом наших долгих пьяных разговоров. Каждый день мы сходились у меня или ехали на дачу, и всякий раз кончалось тем, что напивались до бесчувствия, а поутру, продирая глаза, подбадривали друг друга одной и той же молодецкой присказкой, запущенной Валерием и повторяемой теперь нами обоими на все лады. Один начинал: «Нет, так пить больше нельзя…» — а другой подхватывал: «Именно! Пить надо больше!..» Пару раз Валерий приводил каких-то девок, и мы развлекались с ними.
С Лорой я продолжал встречаться как ни в чем не бывало. Она была спокойна и доброжелательна, и мы смотрели друг другу в глаза без малейшего смущения. Я не чувствовал к жене враждебности и не мог сказать, что она стала мне неприятна. Более того, в ее отношении ко мне появился незнакомый мне ранее оттенок некоего терпеливого товарищества, но без малейшего налета холодности, и меня это приятно впечатляло. Однако Лора неизменно оставалась ночевать в Сокольниках, если я ночевал дома… Каждый день я собирался перебраться к своим на «Пионерскую», но всякий раз откладывал.
С Жанкой я вообще не виделся эти дни, хотя все мои мысли были заняты ею. Было ясно, что причиной ее решения подвергнуться унижению осмотром и последовавшей за этим выходке с объявлением было не что иное, как мое скотское поведение Восьмого марта на даче, которое она сочла (и совершенно справедливо!) предательством и за которое так своеобразно мне отомстила… Между тем я почему-то оставался в полной и искренней уверенности, что и после всего между нами продолжает существовать «высшая связь» и Жанка будет искать встречи со мной, и что поэтому я будто бы обязан сдерживать ее до какого-то загадочного момента в будущем, когда нам вновь суждено обрести друг друга… Однако Жанка не звонила и не искала встречи, а я скучал все сильнее… Кажется, я еще искал разрешения противоречия между двумя фатально несовместимыми образами, существовавшими во мне: первый складывался из прекрасных, магических символов — ползущего под небеса лифта, говорящего яблока, белого английского четырехбуквья на зеленом поле и маятника. Второй состоял из одной лишь туповатой ухмылочки, появившейся после нашей близости на ее напомаженных губах, — той самой ухмылочки, которую успел загрести в свою память и Валерий (ему, однако, была неведома зловещая цепочка ассоциаций, тянувшаяся за одной этой ухмылочкой)…
Моя пьяная болтовня с Валерием раз от раза становилась все отвратительнее. Продолжая упорно отрицать, что между Жанкой и мной что-то было, и при этом кокетничая самым пошлым образом, я распинался перед ним (как прежде перед Лорой) о Жанкиной чистоте, непорочности. О том, что, дескать, не только для меня, а для любого было бы бесконечным счастьем, воспитав из нее нечто святое, вдобавок заслужить и ее любовь… Валерий с самым серьезным видом выслушивал мои излияния и выражал абсолютное согласие, но все-таки время от времени мягко намекал, что все это, конечно, очень хорошо и возвышенно, но вот как быть с тем, что установило обследование.
