Лев Гурский - Опасность
– Ради Бога извините, – вторгся я в беседу бородатого с администраторшей, – а что такое ТРАХ?
Административная тетка оскорбление поджала губы, а бородатый, презрительно усмехаясь, объяснил мне, невежде:
– ТРАХ – это, к вашему сведению, знаменитый Театр Режиссерско-Акгерских Художеств под руководством Ивана Ивановича.
Оставалось узнать смысл числа 25. Бородатый еще раз снизошел к моему кретинизму и растолковал, что число – знак юбилея. Столько раз уже сыгран спектакль «Почему все хуже нас». По этому случаю сегодня был фуршет. С тортом и шампанским.
– Извините еще раз, я не местный, – вновь робко расшаркался я. – В театральном искусстве я неважно разбираюсь… Что, все остальные театры действительно хуже них?
– В нашем городе – да, – нарушив оскорбленное молчание, гордо поведала мне администраторша.
– И в Москве – тоже, – безапелляционно добавил презрительный бородач.
– Нет, отчего же, Сергей Константинович, – позволила не согласиться с ним администраторша. – Говорят, спектакли Артема Кунадзе в московском Вернисаже…
– Кунадзе отстал от Ивана Ивановича на двадцать лет! – громко перебил бородатый Константинович, видимо, задетый за живое. – У Ивана Ивановича каждая деталь играет. Возьмите хотя бы сегодняшний кривобокий торт. Это же символ…
Дабы не оскорбить театральных эстетов неприличным хихиканьем, я вынужден был стремглав выкатиться из гостиничного холла на улицу. Я-то помнил, как рождался этот символ и даже сам был, в некотором роде, причастен. Правду говорят: весь мир – театр, все мы артисты, и наше место – в буфете…
До Москвы я доехал без приключений, только очень вымотался. Поезд был проходящий, двигался со всеми остановками, а трое моих соседей по купе с таким азартом резались в преферанс, что я долго не мог заснуть. Во сне меня преследовали игральные карты, причем наглые шестерки били все старшие карты подряд; это было глупо, неправильно, омерзительно…
Столица встретила меня утренним холодом, но он не смог разогнать мою сонливость. В семь тридцать утра я завалился, наконец, в свою квартиру. Сил хватило лишь на то, чтобы позвонить дежурному прапорщику в Управление, доложиться о своем приезде, а затем поставить будильник на десять – и спать, спа…
Разбудил меня громкий звонок. Не будильника, а телефона. Будильник показывал ровно девять. «Черт побери!» – подумал я со злостью. Неужели это звонит Куликов из Индии? Больше некому. Сейчас расскажет, как он вспомнил в Дели басню Крылова «Слон и моська».
– Алло! – злобно гаркнул я в трубку. – Кто это?
Звонил отнюдь не Куликов, и не из Индии. Голос в трубке принадлежал Дяде Саше Филикову. Прежде чем я успел послать его подальше, Дядя Саша сообщил мне новость: только что в своем кабинете номер тринадцать застрелился Потанин.
РЕТРОСПЕКТИВА-8
27 июня 1953 года
Москва
В особом карцере гарнизонной гауптвахты Московского военного округа покончить жизнь самоубийством было задачей практически невыполнимой. Все пространство карцера прекрасно просматривалось охранником из коридора, поскольку вместо обычной двери была поставлена металлическая решетка с прутьями в палец толщиной. Но даже если бы вдруг охранник зазевался или заснул, вверенный ему арестант едва ли смог осуществить свой преступный маневр: высокий потолок не давал никакой возможности прицепить куда-нибудь веревку, а единственная тусклая лампочка на стене была предусмотрительно укрыта громоздким колпаком из прочного авиационного плексигласа.
Впрочем, единственный арестант, находящийся в карцере, и не собирался лишать себя жизни. Напротив: сейчас он старался сделать все возможное, чтобы эту жизнь себе сохранить. Хотя бы на сутки. А та-ам… Чем черт не шутит, все еще может измениться через сутки.
Те, кто поместил арестанта в карцер, такой неприятной для себя возможности не исключали. Поэтому человек в карцере был приговорен к расстрелу еще в момент задержания и сейчас был еще жив по одной-единственной причине…
– Он орет все время, Никита Сергеевич, – уставшим голосом сообщил генерал Москаленко по дороге к карцеру. – На нервы действует очень.
Сам Москаленко чувствовал себя явно не в своей тарелке. Нечасто ему, генерал-лейтенанту, командующему военно-воздушными силами МВО, приходилось выступать в роли простого тюремного вертухая. Точнее говоря, такое случилось вообще впервые. Правда, и случай был исключительный: в карцере находился член Политбюро, второе лицо в государстве. А может, даже и первое – это как поглядеть.
– И что орет? – полюбопытствовал Хрущев, с трудом поспевая за долговязым генералом.
– Маленкова все больше зовет, – ответил Москаленко на ходу, не сбавляя темпа. – Иногда Молотова. Иногда просто визжит, как зарезанный, – тогда слов почти не разобрать.
– А меня не зовет? – Хрущев уже запыхался, но пока еще не отставал от быстроногого Москаленко.
Тот, наконец, сообразил, что Никита Сергеевич уже немолод и ему не к лицу играть в догонялки, а потому аллюр уступил место прогулочному шагу. Оба с облегчением перевели дыхание. Москаленко вдруг вспомнил, что и он далеко не пацан-первогодок.
– Вас не зовет, Никита Сергеевич, – отрапортовал генерал чуть виновато, словно именно по его недосмотру арестант проявил такое непростительное пренебрежение к его собеседнику. Однако Хрущев, наоборот, обрадовался.
– Вот и будет ему приятная неожиданность, – проговорил он. – Обожаю сюрпризы.
Москаленко догадался, что Хрущев шутит, и на всякий случай нервно улыбнулся. Улыбка получилась вымученной.
– Не дрейфь, генерал, – Хрущев, на ходу привстав на цыпочки, легонько похлопал командующего ВВС по плечу. – Разберемся с ЭТИМ, сделаем тебя маршалом. Хочешь быть замминистра обороны?
Генерал-лейтенант улыбнулся уже несколько бодрее. Не то чтобы он совсем поверил торопливым обещаниям секретаря ЦК, но на душе почему-то стало поспокойнее. Как будто дополнительный тяжелый груз, повисший на его генеральских плечах со вчерашнего утра, перекочевал на чьи-то другие плечи. В конце концов, партия знает, что делает. Если оказалось, что товарищ Берия – враг народа и английский шпион, значит, он и есть шпион и враг. И точка.
Тем временем вопли из карцера приблизились настолько, что можно было уже различить отдельные слова.
– Похоже, с ума сошел, – осторожно высказался Москаленко, прислушиваясь к крикам. – Бомбу какую-то теперь вспомнил… Бомбу хочет… Бредит, наверное, я так понимаю…
Хрущев усмехнулся. Похоже, он явился не зря – даром что без приглашения. Решительным движением он попридержал генерала за локоток и сам остановился.
– Так где этот карцер, говоришь? – спросил он.
– Первый поворот направо и до конца по коридору, – четко объяснил Москаленко. – Разрешите, я… Хрущев отрицательно помотал головой.
– Дальше я сам, – сказал он. – Перемолвлюсь с ним парой слов… Напоследок.
Рука Москаленко машинально легла на кобуру. Хрущев оценил этот жест.
– Ты правильно меня понял, маршал, – кивнул он. – Я люблю понятливых и терпеть не могу чистоплюев. Патроны-то есть?
– Так точно, – внезапно охрипшим голосом ответил Москаленко.
– Ладно, жди меня здесь… – Хрущев махнул рукой, сделал несколько шагов и скрылся за поворотом коридора. Вопли из карцера заглушали звуки шагов секретаря ЦК, и поэтому в поле зрения единственного арестанта гауптвахты Хрущев возник совершенно внезапно.
От неожиданности арестант подавился собственным воплем, поперхнулся, закашлялся.
– Я не помешал, Лаврентий? – поинтересовался гость. – Мне доложили, будто ты здесь все зовешь кого-то, буянишь. Дай, думаю, зайду. Проведаю старого приятеля. Ты мне не рад как будто?
– Ни-ки-та? – с трудом выговорил Берия, преодолев кашель.
– Шестой десяток уже как Никита, – развел руками Хрущев. – Пора бы и привыкнуть, Лаврентий. Или ты не меня в гости ждал?
Берия промолчал, с ненавистью поглядывая из-за решетки двери на гостя. Тусклый огонек лампочки отсвечивал в стеклышках пенсне. Одно из стекол успело треснуть.
– А-а, – объяснил сам себе Хрущев, – ты, должно быть, Георгия ждал? Не придет Георгий, ты ему теперь на хрен не нужен. И Вячик, каменная жопа, друг твой закадычный, тоже не придет. А я вот, как видишь, пришел. И если что сказать хочешь, мне говори. Авось чем помогу.
– Ты?… Поможешь?… – жарким шепотом переспросил Берия. В голосе появились нотки какой-то фантастической надежды, ненависть в его глазах потухла. Или, по крайней мере, на время спряталась за бликами от тюремной лампочки.
– Правда, помогу, – легко сказал Хрущев, оценивающе глядя на решетку. – Но если, конечно, ты себя будешь хорошо вести.
– Я буду, я буду, обещаю! – выдохнул Берия. – Все, что хочешь, сделаю. Хочешь – перед пленумом покаюсь в ошибках, хочешь – в монастырь уйду. Только выпусти меня отсюда, слышишь, Никита? Если надо, согласен вообще из страны уехать…
