Фредерик Форсайт - Досье «ОДЕССА»
Вервольф сидел и смотрел на молчавший телефон с чувством, близким к ужасу. Он думал о тех, кто обзавелся новыми паспортами через Винцера. Всех их разыскивали как военных преступников. Если досье попадет в полицию, по стране прокатится волна арестов, способная возбудить у населения интерес к проблеме поиска бывших эсэсовцев, подхлестнуть занимающиеся этим делом организации… Словом, последствия будут ужасными.
Но главное теперь было защитить Рошманна, который, насколько помнил Вервольф, тоже пользовался «услугами» Винцера. Трижды шеф «ОДЕССЫ» набирал франкфуртский код, но в трубке каждый раз звучали короткие гудки. Наконец он связался с телефонисткой, и она сказала, что линия, видимо, испортилась. Тогда он позвонил в отель «Гогенцоллерн» и едва успел застать Маккензена. Описав палачу в нескольких словах происшедшее, он объяснил, как добраться до Рошманна.
– Видимо, ваша бомба не сработала, – закончил он. – Так что садитесь в машину и гоните к нему вовсю. Спрячьте автомобиль у виллы и не отходите от Рошманна ни на шаг. Там есть еще телохранитель. Его зовут Оскар. Если Миллер передаст материалы в полицию сразу – все пропало. Но если он пойдет к Рошманну, возьмите его живым и заставьте говорить. Перед тем как умереть, он должен рассказать, где документы.
Дверь открылась после второго звонка, в лицо Миллеру ударил теплый воздух прихожей. Человек, стоявший перед Петером, пришел, видимо, из кабинета: Миллер заметил в глубине прихожей открытую дверь.
За годы сытой жизни некогда костлявый эсэсовец пополнел. Его лицо румянилось или от выпитого вина, или от горного воздуха, волосы на висках поседели. Он выглядел как всякий здоровый выходец из верхушки среднего класса. Но в остальном на Миллера смотрело то же лицо, которое видел и описал Таубер.
– Да? – спросил человек, равнодушно оглядев журналиста.
Только через десять секунд Петер обрел дар речи. Все отрепетированное заранее словно улетучилось из головы.
– Меня зовут Миллер, – сказал он. – А вас – Эдуард Рошманн.
Услышав это имя, стоявший на пороге дома потерял самообладание, но лишь на миг.
– Глупости, – заявил он. – Я понятия не имею, о ком вы говорите.
Несмотря на внешнее спокойствие, мозг бывшего эсэсовца заработал лихорадочно. Не раз с 1945 года его спасала находчивость. Именно о Миллере недавно говорил по телефону Вервольф. Первой мыслью было захлопнуть перед журналистом дверь, но Рошманн от этого отказался.
– Вы в доме один? – спросил Миллер.
– Да, – честно признался Рошманн.
– Пойдемте в кабинет, – приказал Миллер.
Рошманн противиться не стал, понимая, что журналиста придется задержать в доме, пока…
Он повернулся и пошел по коридору. Миллер захлопнул за собой входную дверь и проследовал за Рошманном в кабинет. Это была уютная комната с толстой, обшитой кожей дверью, которую Петер тоже закрыл, и камином, где весело пылали дрова.
Рошманн встал посреди кабинета и повернулся к Миллеру.
– Где ваша жена? – спросил Петер.
– Уехала на выходные к родственникам, – ответил Рошманн и вновь не солгал. Не упомянул он, хотя и помнил, о мускулистом, налысо обритом шофере-телохранителе Оскаре, который полчаса назад уехал на велосипеде в деревню сообщить, что нарушилась телефонная связь. Бывший эсэсовец вдруг увидел в руке Миллера пистолет, нацеленный ему в живот, испугался, но скрыл это, сказав с бравадой:
– Вы угрожаете мне в моем собственном доме?
– Тогда звоните в полицию. – Петер кивнул в сторону телефона на столе.
Рошманн до него не дотронулся.
– Я вижу, вы прихрамываете, – продолжил Миллер. – Ортопедическая подошва заменяет ампутированные в Римини пальцы, хотя и не совсем. Вы отморозили их, блуждая в австрийских снегах, верно?
Рошманн слегка прищурился, но ничего не ответил.
– Словом, – подвел итог Миллер, – полиция без труда опознает вас, герр директор. Пластическую операцию вы не делали, след от ранения в грудь и шрам под мышкой, где когда-то была вытатуированы ваша группа крови, остались. Видимо, потому вы и не звоните в полицию.
Рошманн тяжело, протяжно вздохнул.
– Чего вы хотите, Миллер?
– Садитесь, – приказал журналист. – Нет, не за стол, а в кресло, где будете на виду. И держите руки на подлокотниках. Лучше не давайте мне повод застрелить вас, потому что, поверьте, я это сделал бы с радостью уже сейчас.
Рошманн опустился в кресло, не сводя глаз с пистолета. Миллер уперся бедром в кромку письменного стола и сказал:
– А теперь поговорим.
– О чем?
– О Риге. О восьмидесяти тысячах мужчин, женщин и детей, которых вы уничтожили.
Видя, что Миллер стрелять не собирается, Рошманн воспрянул духом. Лицо его уже не было таким бледным. Он взглянул в глаза стоявшего перед ним молодого человека.
– Это ложь. В Риге никогда не было восьмидесяти тысяч заключенных.
– Семьдесят тысяч? Шестьдесят? – насмешливо спросил Миллер. – Вы думаете, имеет значение, сколько именно тысяч несчастных вы замучили?
– Верно, – живо подтвердил Рошманн. – Не имеет и не имело ни тогда, ни теперь. Послушайте, молодой человек, я не знаю, зачем вы пришли ко мне, но догадываюсь. Вам забили голову сенсационной болтовней о так называемых военных преступлениях. Все это чушь. Полнейшая чушь. Сколько вам лет?
– Двадцать девять.
– Значит, в армии вы служили.
– Да. Пошел по одному из первых послевоенных призывов. Два года провел в форме.
– Тогда вам известно, что такое армия. Солдату отдают приказы, и он должен их выполнять. Он не спрашивает, верны они или нет.
– Во-первых, вы не были солдатом, – тихо возразил Миллер. – Вы были палачом. Вернее, убийцей, массовым убийцей. И не смейте сравнивать себя с солдатом.
– Чепуха, – воскликнул Рошманн. – Все это чепуха. Мы были такими же солдатами, как все. Вам, молодым немцам, не понять, как обстояли дела в те времена.
– Ну так объясните.
Рошманн с облегчением откинулся на спинку кресла и начал.
– Как было тогда? Мы чувствовали себя, словно правили всем миром. И мы, немцы, действительно повелевали им. Мы разбили все брошенные против нас армии. Десятилетиями на нас, бедных немцев, смотрели свысока, и вот мы доказали всем, что мы – великий народ. Вы, молодые, не понимаете, что значит гордиться тем, что ты немец. Это воспламеняет. Когда бьют барабаны, играют оркестры, когда вьются флаги и вся нация сплачивается вокруг одного вождя, можно завоевать весь мир. В этом и состоит величие. То величие, Миллер, какое вашему поколению познать не суждено. Мы, эсэсовцы, были элитой нации и до сих пор остаемся ею. Конечно, нас после войны преследовали. Сначала союзники, а потом горстка слюнтяев из Бонна. Да, нас намереваются раздавить. Потому что хотят раздавить величие Германии, которое мы олицетворяем до сих пор. Посему ходит немало небылиц о происшедшем в нескольких концлагерях, о которых благоразумные люди уже забыли. Нас клеймят позором за то, что мы хотели избавить нацию от еврейской чумы, поразившей все слои немецкого общества и столкнувшей страну в грязь. Но знайте, это было необходимо. Без этого великая Германия не могла бы существовать, а чистокровные немцы – править миром. И помните, Миллер: мы с вами на одной стороне, хотя в разных поколениях. Мы – немцы. Величайшая нация на свете. Так неужели вы откажетесь от мысли о нашем единстве из-за жалкой горстки уничтоженных в концлагерях евреев?
Не обращая внимания на пистолет, Рошманн вскочил с кресла и прошелся по кабинету.
– Хотите доказательств нашего величия? Тогда посмотрите на сегодняшнюю Германию. Разоренная в сорок пятом дотла, она неуклонно поднимается из руин. Ей пока недостает порядка, который в свое время ввели мы, но экономическая и промышленная мощь страны растет. Да и военная тоже. И однажды, когда мы полностью освободимся от власти бывших союзников, Германия распрямится вновь. На это понадобится время, новый вождь, но идеалы останутся прежними, и мы победим. И без чего здесь не обойтись? Я отвечу вам, молодой человек. Без дисциплины и руководства. Без строгой дисциплины – чем строже, тем лучше – и руководства, нашего руководства, самой замечательной способности, которой мы обладаем. Мы умеем руководить и доказали это. Оглянитесь вокруг. У меня усадьба и банк. И таких, как я, десятки тысяч. День за днем мы приумножаем мощь Германии. Мы, именно мы!
Рошманн отвернулся от окна и взглянул на Миллера горящими глазами. Но одновременно оценил расстояние до стоявшей у камина тяжелой кочерги. Миллер это заметил.
– И вот ко мне приходите вы, представитель молодого поколения, исполненный заботы о евреях, и тычете в меня пистолетом. А не лучше ли вам позаботиться о собственной стране, собственном народе? Думаете, придя по мою душу, вы действуете от его имени?
