Энди Оукс - Глаз дракона
— Как пить дать, они херачили тут наркоту, Босс, их собственная лаборатория по переработке…
Яобань обходит стол, тыча пальцем во всё, что его заинтересовало.
— …и место такое, что лучше не найдёшь. Никто сюда не завалится, на хуй не сдалась никому эта дыра. А оцените возможности распространения. Бля, мы же практически в СССР, Владивосток тут прямо за границей. Побережье Японии тоже рукой подать…
Он мигает, в восторге качает головой.
— …охуительно умные ребята. Во как всё придумали.
Пиао оттягивает руку Шишки от стола, крепко тянет к себе. И говорит шёпотом:
— Если они такие охуительно умные, почему же они такие охуительно мёртвые?
Старший следователь обходит стол, глаза его всё ощупывают.
— Это не наркотики. Ещё не знаю, что именно, но точно не наркотики. Я поработаю здесь, вы проверьте остальные комнаты. Найдите всё обычное. А я найду необычное.
Пиао поворачивается к Барбаре, опускает голос, хоть и не знает, зачем.
— Если хочешь, осмотрись тут, только прошу, ничего не трогай…
Он поднимает фонарь, луч ложится ей на щёку. Глаза её сияют сапфирами.
— …Барбара, я понимаю, как тебе тяжело.
Она ничего не отвечает. Он смотрит, как она разворачивается, идёт в спальню, включает собственный фонарь. Слова, которые он только что выпалил, костью встали у него в горле.
«Такие охуительно умные, такие охуительно мёртвые».
Вокруг стола расположилось четыре стула, каждый у рабочего места, два лежат на боку. Рабочее место за каким-то неизвестным, ритуальным конвейером. Теперь там стоит только груда битого оборудования. Порядок, аккуратность, тщательно размеренные операции сметены под корень схваткой, несмываемо отпечатавшейся вокруг. На полу два пятна, почти скрытые битым стеклом, впитались в грубые доски пола. Затёртые, выцветшие пятна, цвета собачьего дерьма, высохшего и рассыпавшегося в порошок. Кровь. Старший следователь знает, что если поискать, их найдётся куда больше.
— Сунь, глянь сюда…
Голос Барбары доносится из спальни, спиной она упирается в стену. Слёзы уже медленно катятся по лицу.
— …их носил Бобби.
Глаза опущены, смотрят на кровать, с которой на пол обрушился потоп мятых простыней и разбросанных одеял. Из-под них торчат кроссовки «Найк».
— Ты уверена?
Она поднимает глаза, улыбается, плачет. Странное сочетание эмоций для тех, кого никогда не касались такие события, но Пиао всё понимает. Дождь смерти; солнечный свет того, что ты хотя бы знаешь. Он видит, что она уверена… и не переспрашивает.
Пиао направляет фонарь на пол. Ещё одно пятно, старая кровь на старом дереве, около кровати рядом с окном, тёмносерая под насыпавшимся снегом. Она не успела заметить… Пиао берёт её за руку, ведёт в главную комнату. Спасает её, вечно хочется её спасти. Но ясно, что уже слишком поздно. Он не может забыть об отчёте, аккуратно сложенном, засунутом во внутренний карман кителя. Тот жжётся. Да, уже слишком поздно.
— Дом, милый дом…
Шишка запечатывает пакет, зубные щётки, щетинка к щетинке, лежат на дне. Другой пакет, уже в кармане запечатанный и помеченный, с ножницами. Ещё два, в других карманах, гребешок, расчёска.
— …в кухне полно еды. В основном консервы. Запас недели на две. Думаю, их было тут трое…
Он показывает зубные щётки. Три штуки.
— …если только тут не жили люди, которые не чистят зубов. Грязнули.
Яобань ухмыляется, его собственные зубы гордо сжаты. Изношенные покрышки, которые молят их поменять.
— Босс, вы что делаете?
Старший следователь стоит на коленях, вытаскивает лезвие перочинного ножика. Он кивает на Барбару, ждёт, пока Шишка через комнату дойдёт до неё, заслонит ей обзор, а потом аккуратно соскребает в пакетики засохшую кровь с двух пятен на полу, запечатывает их. Битое стекло, бумаги, микроскоп, лампа… Пиао расчищает завал над коричневыми пятнами. Крови на осколках нет. Сначала было убийство. Потом уже со стола смело всё, что там стояло. Между этими событиями прошли часы. Часы… за это время дом вычистили, что-то отсюда аккуратно убрали. Здание, затерянное в снежном поле. Куча оборудования, материалов… и ради чего? Убрали, всё убрали. Отсюда увезли всё, ради чего так вдумчиво создавалась лаборатория.
Закоулки… ищи по закоулкам.
Он не залезал пока в каждый уголок, а те, другие? Старший следователь наклоняется сильнее под стол, фокусирует луч фонаря на полоске пыли; наслоения забились в широкие щели между досками пола. На латексе пальца остаётся грязь, тонкая, как тальк. Охряная. Цвета обожжённой глины, размолотой ботинком. Он суёт немножко в пакетик, запечатывает его. Встаёт, выпрямляется. Плечи, спина… затекли, как будто его засунули между докрасна раскалёнными прутьями стали. Пиао идёт к лестнице, ведущей в подвал. За ним уверенной походкой движется Шишка. Свет фонаря танцует по стенам подвала в потёках коричневого, пятнах зелёного… останавливается на толстых балках, обратной стороне пола, и чёрных провалах между досок, со следами красной пыли по краям. Вот они освещают земляной пол, где видно тоненькие гребешки той же пыли, пересекающие полтора метра мёрзлой земли. Охра на жирном чёрном торфе.
— Что вы нашли, Босс?
Старший следователь нагибается, снимает перчатки, пальцами водит по пыли. Всего два поколения назад его семья работала в поле, а теперь он не может вспомнить, когда в последний раз руки его касались земли.
Красная пыль явно не местная… как и я.
— Пыль нападала из главной комнаты наверху…
Пальцы его слабой волной движутся по полоске.
— …тот, кто так обрадовал их, был очень осторожен. Очень аккуратен…
Пальцы глубже зарываются в пыль цвета крови.
— …эта аккуратность. То, что точную методику спрятали за хаосом разрушения, и эта аккуратность тебе ничего не напоминают?
В наносе пыли палец, занемевший от холода, наталкивается на железяку. Металл, сине-зелёный от древности. Монетка размером с пуговицу, в центре квадратная дырка. Барбара и Шишка заглядывают ему через плечо, лучи фонарей перекрещиваются. Цвет земли блекнет до серого.
— Это что?
Пиао встаёт, монетка балансирует на кончике пальца. Изумрудный волдырь древней бронзы. Он медленно крутит его в руке.
— Это Минци, миниатюрный похоронный символ.
Барбара придвигается ближе, волосы её касаются лица Пиао.
— Господи боже, и что это значит?
Старший следователь разворачивается, свет его фонаря падает ей на лицо… черты размываются, пустая фарфоровая маска, и только глаза можно опознать по блестящей синеве.
— Это значит, Барбара, что ты права. Наркотики тут совершенно ни при чём. Это значит, что они занимались контрабандой…
Он медленно крутит монетку в пальцах. Крутит и крутит.
— …твой сын занимался контрабандой редких культурных реликвий и древностей.
Она спит… непрерывный рёв пропеллера разрывает воздух, вонзается в городской пейзаж. Она идёт по Нанцзину. Солнце светит в спину, тёплое, как губы младенца. Вокруг полощутся лица. Она никого не знает. И знать никого не хочет. В ней крепнет уверенность, что она его встретит, будто идёт на встречу, хоть и не договорённую заранее. На углу Шаньдун Лу, около чайного магазина, стоит Бобби. Обнажённый. Мокрый. Каждый шаг оставляет лужу. От его пяток, от пальцев ног остаются чёрные пятна. Она хочет спросить его, почему? Сто раз, почему? Но слова не выходят, губы её не движутся. В этом сне говорить ей не дано. Он берёт её за плечо, тепло солнца тут же исчезает.
«Спроси его… спроси его», — крутится у неё в голове. Но он уже прошёл мимо, растворился в толпе. За одетыми телами скрылась его нагота. Ноги в ботинках затирают его следы. Бесконечный поток людей течёт мимо, и он в нём затерялся. Она проходит чуть дальше; солнце ещё светит ей в спину, но больше не греет.
Ритм лопастей ротора выплывает с заднего фона, нарастает, поглощает всё. С каждым оборотом Бобби остаётся всё дальше… она его теряет. Пусть хотя бы боль напоминает о нём. Хотя бы боль удержит его рядом, но во сне её нет. Она просыпается, ей так хочется броситься обратно, вцепиться в сновидение.
Море Бохай остаётся сзади. Они пересекают полуостров Шаньдун, пролетают над горой Лао и её поросшими лесом склонами. Циндао под ней… спина города вжимается в Жёлтое море. Его пляжи теряются во тьме. Только электрический узор уличных фонарей доказывает, что здесь-таки живёт миллион человек. Они уже теряют высоту. Барбара трёт глаза, их забивают пыль и неоконченные сны. Старший следователь смотрит на неё. Она видит его, как ребёнок, между пальцев, он сидит прямо напротив.
Спроси его… спроси его.
Второй раз её поступки диктует сон, и оба раза — про Бобби.
— Расскажи мне про Бобби.
Этот вопрос встряхивает Пиао. Он чувствует в нём что-то большее, чем вопрос, и большее, чем предостережение.
