Збигнев Сафьян - Ничейная земля
— О Берлине говорили, правда? У вас с Юрысем там были общие знакомые. Хотя бы некий Вогт…
Наконец-то он увидел страх; теперь Завиша мог взяться за Ольчака и начать его четвертовать, зная прекрасно, что при этом четвертовании он сам окончательно себя раскроет.
— Разговор с Ратиганом был в октябре?
Молчание.
— В октябре, — повторил Завиша. — Вот тогда-то ты и продал ему то, что узнал в Берлине.
Ольчак вытирал лицо носовым платком. Глубоко вжавшись в диван, он, казалось, не имел ни мышц, ни костей. Завиша заказал еще два раза по сто.
— Что я продал?
— Мы оба это знаем.
Торговый агент влил в себя водку, и это ему немного помогло.
— Пан Поддембский, — прошептал он. — Я вам скажу, ведь вы не все знаете. Это Юрысь велел мне идти к Ратигану.
Наконец-то ему удалось удивить Завишу.
— Юрысь? Зачем?
На него смотрели маленькие глазки.
— Вы ничего не понимаете, пан Поддембский. Вы как человек, который держит в руке пистолет и не знает, что пистолет стреляет и патрон уже в стволе.
— Ну говорите скорее. Что хотел Юрысь?
— Выяснить, что Ратиган о нем знает, — заявил Ольчак как-то равнодушно и бесцветно.
Лгал? Конечно. Завиша был в этом уверен, но в этой лжи содержалась какая-то правда, какие-то сведения, к которым он не мог подобраться. Юрысь решил спровоцировать Ратигана? Заставить этого господина разоблачить себя? Ольчак выполнил поручение и на свой страх и риск продал капитана запаса? Завиша чувствовал, что торговый агент вот-вот ускользнет из его рук, что они подошли к границе, но чтобы ее перейти — одного страха мало.
— И что же вы сумели выяснить?
— Они оба знали все друг о друге.
И это, собственно говоря, был конец. Завиша встал.
— Вы заплатите все тридцать тысяч.
— Заплачу, — подтвердил Ольчак тем же самым тоном, безразличным и бесцветным. И даже не взглянул на выходящего Завишу.
Его охватывало разочарование, потом злость: нет, он не отступит. Ночью, когда Завиша закрывал глаза, а мир не переставал кружиться, он приводил в порядок те сведения, которые ему удалось собрать. Он видел пробелы, недостатки. Эти пробелы, думал он, проистекают из самой сути дела, они являются неизбежной особенностью хода событий. Отсюда точная реконструкция невозможна. (Эта невозможность является не фиктивным, а действительным свойством материи, вынужденным ограничением, которому должен подчиниться, хочет он того или не хочет, даже самый изобретательный рассказчик.)
А ведь Завиша стремится реконструировать как можно добросовестнее, не собираясь добавлять ничего от себя, только факты, факты, факты, пусть с ними познакомится Вацлав Ян и пусть скажет то, чего Завиша сказать не хочет, что отталкивает от себя, даже не пытаясь коснуться в темноте слов, которые еще не существуют, а уже кажутся неизбежными, как движение пальца перед тем, как снять пистолет с предохранителя.
— Господин Ратиган, — сказала Янина Витынская, — прекрасный человек и всегда говорит правду. Примите это к сведению, пан Поддембский.
Образцовая секретарша? Хрупкое создание, лишенное чуткости и воображения? Сидит неподвижно на стульчике, ножка на ножку, глаза прикрыты ресницами, такое впечатление, что этот разговор ее утомляет, что она согласилась на него по необходимости, ее заставили, и она хочет закончить его как можно скорее. Все самого лучшего сорта: костюмчик, туфельки, прическа; тонкие пальчики, один перстенек и маленькие швейцарские часики. Роскошный предмет в секретариате; звонит по телефону, записывает в блокнот, «слушаю, пан директор», скрытое от чужих глаз рандеву, ужин в отдельном кабинете, завтра вместе летим в Лондон, и вдруг Зденек, Эдвард Зденек, никто, кандидат в инженеры, полустудент и полукоммунист, нужда, комнатка на Козьей улице… Может, она просто сентиментальная дура? История из бульварного романа: несчастный любовник убивает из ревности, а она открывает сахарницу и пододвигает песочное пирожное…
Он позвонил в секретариат Ратигана.
— Говорит ротмистр Завиша-Поддембский, — это звучало неплохо, — друг покойного Станислава Юрыся. Не могли бы вы?..
Могла. Неохотно и с удивлением, ведь, собственно говоря… но если пан ротмистр настаивает…
Еще когда Завиша шел на Беднарскую, ибо она пригласила его к себе, он думал: зачем? Скорее, по привычке; если бы он вел это дело по службе, то ему необходимо было бы поговорить с Яниной Витынской…
Она не проявила ни малейшего любопытства. Видимо, безразличию Витынская научилась в секретариате Ратигана; несколько лет тренировки, чтобы ни один клиент не догадался по лицу и движениям секретарши, что шеф собирается делать, каково его настроение. Стакан чаю? Пан ротмистр будет, вероятно, разочарован, но вряд ли она может ему помочь. Какое теперь имеет значение, как она познакомилась с Юрысем? Пан Ольчак его представил. Да, правильно, пан Ольчак, она хорошо помнит. Это сосед по дому, очень симпатичный пожилой человек, ну, еще не очень пожилой, средних лет. Улыбка. Пан Станислав умел прекрасно рассказывать. Этим он ее и очаровал. Она сказала: «Очаровал». Сказала: «Мы дружили».
— Что это значит: дружба между красивой молодой женщиной и еще не старым мужчиной? Нет, я не хочу быть бестактным, поймите меня правильно, просто мне хотелось бы как можно больше узнать о последних месяцах жизни Станислава Юрыся.
Она молчит.
— Это не праздный интерес. В каком-то смысле я отношусь к вам как к союзнице.
— Не понимаю.
— Просто: я ищу убийцу. (Кому Янина Витынская перескажет их разговор? Почему его все время преследует сознание того, что за ним следят, что каждое слово, каждое движение…) Ведь вы, вероятно, так же как я, не верите, что Юрыся убил Эдвард Зденек?
Ну хоть бы Витынская наконец перестала быть безразличной; влюбленная девушка должна использовать любую возможность. Если только она действительно влюблена! Если все происходит по самой простой схеме.
Завиша ждет ответа, а ведь он считал, что получит его немедленно. Скоро он перестанет верить в то, что услышит.
— Я уже сказала следователю, пан ротмистр, что Эдек этого не сделал. Я знаю, что человек может на какой-то момент перестать владеть собой, он был очень вспыльчивый, но убить…
— Вы его любите?
— Кого?
— Зденека.
Витынская смотрит на него с удивлением, пожимает плечами.
— Люблю, — подтверждает она сухо.
— Вы хотите ему помочь?
— Пан Ратиган обещал, что у Зденека будет хороший адвокат.
— Пан Ратиган проявляет большую заботливость.
— Да.
— И все же я хотел бы попросить вас ответить на несколько вопросов. Какая-нибудь мелочь иногда может иметь важное значение.
— Пожалуйста.
— Действительно ли у Зденека были причины вас ревновать?
— Нет, пан ротмистр.
— Никогда? Ведь он был ревнив?
— В последнее время я встречалась с паном Станиславом очень редко.
— А раньше?
— Не понимаю, зачем…
— Я уже объяснял…
— Чаще…
Вот теперь Завиша мог сесть на стуле поудобнее, расстегнуть пиджак и закурить.
— Так, моя дорогая, мы ни до чего не договоримся. Если вы хотите отделаться от меня недомолвками, то я встану и уйду. Я хочу о Юрысе знать все, что вам известно. Не исключено, что это поможет Зденеку. Если, конечно, вы хотите ему помочь. А может, это все же Зденек?
— Нет! — Это «нет», сказанное почти шепотом, звучало довольно неубедительно.
— Итак…
— Вы выступаете от чьего-то имени?
— Нет, уважаемая. У меня много друзей, но действую я только на свой страх и риск. Вы были любовницей Юрыся? Об этом вас спросят во время процесса.
— Понимаю. — Голос немного хриплый. Потом резко: — Вы хотите знать обо мне или о нем? — Сейчас она немного изменилась, стала более открытой. Все же природа не лишила роскошное создание коготков, возможно, в секретариате Ратигана она выполняет не только декоративные функции. — Если о нем, — продолжала Витынская, — то следовало спросить: хотел ли он, чтобы я была его любовницей? Да, хотел… А чего он добился, касается только меня.
— Понимаю. — Завиша не выглядит смущенным. — А вы? Как вы оцениваете прочность этой… дружбы?
— Он мне нравился. Это все.
— А он? Прошу вас, на сей раз говорите правду, ибо все это чрезвычайно важно. По-настоящему ли он интересовался вами? Был ли влюблен? Думал ли о будущем? Принимал ли всерьез ваши с ним отношения? Или, быть может, считал, что это только мимолетный флирт?
Витынская ответила не сразу.
— Мне кажется, — сказала она наконец, — что я ему нравилась. Мы никогда не говорили о любви.
— А о себе? Рассказывал ли он о себе, о других женщинах в своей жизни?
— О женщинах — никогда. Знаю только, что он не был женат.
Завиша вздохнул.
— Так о чем же вы говорили?
