Евгений Коршунов - Операция «Хамелеон»

— Спрошу.

Женщина, сидевшая на скамейке, встала, и Петр увидел, что это Элинор. Она держала газету. Петр поспешил навстречу.

— Доброе утро!

— Доброе утро! — ответила художница. Лицо ее опухло, под глазами темнели синяки.

— Который час? — спросила она Петра.

Он посмотрел на свои часы:

— Четверть восьмого...

— Ах, да... А мне показалось, что еще так рано.

Голос ее был тверд, но движения неуверенны. Она покачнулась, Петр поспешно поддержал ее локоть.

— Вам лучше сесть, — мягко сказал он и осторожно повел ее к ближайшей скамейке.

— Лучше сесть, — повторила она автоматически.

Они сели на низкую, неудобную скамейку, еще мокрую после поливки.

— Здесь сыро, может быть, подстелить газету?

— Газету? — Элинор расслышала лишь последнее его слово. — Возьмите. На последней странице.

Петр только сейчас обратил внимание на газету: это была луисская «Дейли таймс», сегодняшний выпуск для Севера.

Он быстро глянул на последнюю из шестнадцати страниц — туда, где обычно под красным заголовком «В последний час» печатались самые свежие новости.

«Смерть американскою ученого» —

заголовок набран был мелким шрифтом.

«Завтра это будет уже на первых полосах», — подумал Петр.

Он искоса взглянул на Элинор. Художница сидела, устремив безучастный взгляд на серый асфальт дорожки.

«Наш корреспондент сообщает из Бинды. Американский микробиолог доктор Джеральд Смит, работавший по контракту с медицинским факультетом Луисского университета, погиб от укуса «черной мамбы».

Доктор Смит проводил научную работу на плато Грос. Подробности в нашем следующем выпуске».

Петр положил газету на скамейку.

Надо было что-то сказать, найти какие-то слова. Но какие? Он откашлялся.

— Не надо, — поспешно сказала художница, и Петр увидел ее вспухшие, искусанные в кровь губы.

— Вчера ко мне пришел Боб. Он был совершенно пьян. И нес какую-то чушь, а потом... потом отдал мне письмо Джерри.

Она замолчала, словно у нее перехватило горло, потом взглянула в лицо Петра.

— Питер, — сказала она с трудом, — вы должны мне помочь, Питер. Джерри убит. Он убит, как и тот старик, в Бинде.

Петр осторожно коснулся ее руки:

— Элинор...

Художница упрямо наклонила голову — этот жест Петр видел у нее впервые.

— Я шла к вам, чтобы рассказать. Я специально хотела застать вас одного — пораньше, пока Боб не проснулся. Он вчера был пьян, очень пьян. И нес чушь! Не перебивайте меня, не надо! Лучше слушайте, Питер.

Она грустно улыбнулась.

— Джерри был добрый, честный, искренний. Когда Боб сказал мне, что доктор Смит испытывает на людях «обезьянью вакцину», я не поверила. Мне казалось, что Джеральд не может пойти на это. Он верил в бога искренне, как мало кто верит в наши дни. Мы остались одни в палатке, и я думала, что он опровергнет все, что мне наговорил тогда Боб. Я ждала, что все это окажется чудовищной ложью. И я даже была готова простить эту ложь Бобу — ведь он до сих пор любит меня.

Она замолчала.

К таксисту, все еще стоящему у своей малиново-синей машины, подошел высокий человек в новенькой и нарядной национальной одежде.

Таксист вынул пачку сигарет, протянул ее подошедшему. Тот, в свою очередь, чиркнул зажигалкой. Оба закурили.

«А таксист все-таки неплохо зарабатывает, если курит сигареты», — подумалось Петру.

— Но Джеральд и не думал что-либо отрицать. Он не видел в своих опытах ничего преступного. Ровно ничего! Ему просто в голову не приходило, что то, что он делает, можно назвать преступлением!

Она коснулась руки Петра:

— Постарайтесь понять меня, Питер! Был ли он преступником? Ведь он не считал свои опыты преступными. Он просто не рассматривал их с точки зрения общечеловеческой морали. Мы говорили на разных языках, и какой это был тяжелый разговор!

Он мне доказывал, что программа утверждена факультетом. Что университет получил от американских научно-исследовательских организаций огромные суммы на ее осуществление, что во всем этом нет ничего противозаконного.

И тогда я напомнила ему о гитлеровских концлагерях, о цыганах и евреях, о тысячах узников других национальностей, на которых испытывали свои чудовищные вакцины фашистские врачи. Но если там людей заставляли подчиняться силе, то здесь их просто обманывали — им платили шиллинги за то, чтобы они, сами того не зная, были морскими свинками в огромной природной лаборатории, в африканской глуши, где никто и ничего не раскопает и не узнает!

Голос ее стал глуше:

— На него страшно было смотреть. Он долго молчал, а потом спросил меня... Вот так... Вы знаете — он порой бывал, как ребенок: «Что же мне теперь делать?»

Голос Элинор прервался. Петр отвел взгляд. Таксист и подошедший к нему высокий гвианиец внимательно смотрели на них. Заметив, что Петр глядит на них, они поспешно отвернулись.

Элинор не поднимала глаз.

— Как странно! Мы, европейцы, на многое глядим совсем не так, как американцы. Кажется, у них все проще — и Добро и Зло. Но что теперь говорить! Джеральд мертв.

Она подняла лицо, внимательно посмотрела на Петра:

— Вы думаете про меня — истеричка, психопатка... Вы ведь думаете так, а? Я знаю: мои знакомые все так думают. И пусть!

И она опять упрямо наклонила голову.

— И все же я благодарна Джерри. Он хоть нашел в себе силы умереть.

Элинор встала:

— Я хочу, чтобы вы зашли ко мне, Питер. Я прошу вас помочь мне.

Когда они вошли в номер, Элинор достала из ящика туалетного столика тот самый листок, который Петр видел вчера у Роберта.

— Мне совестно втягивать вас в это, — сказала она тихо. — Я не прошу вас передавать это письмо кому-либо и куда-либо. Это не ваша борьба. Это борьба наша — Джеральда и моя. Вас же я прошу мне помочь в одном: снять с этого письма фотокопии. Штук пять-шесть.

— Но...

— Это простое дело. Их могут делать в любой фотографии здесь, в городе.

В глазах ее была искренняя мольба.

— Сделайте это... для меня. Я бы сделала это сама, но... Это письмо передал мне Роберт...

Она запнулась, потом заговорила, тщательно подбирая слова:

— Я не верю ему. Я понимаю, это смешно, но в этом деле вы сейчас самый нейтральный человек. Вряд ли кто-нибудь заподозрит, что письмо доктора Смита у вас. Вы меня понимаете?

Петр кивнул.

«Ну что ж. В конце концов этого следовало ожидать. Глаголев был прав», — подумал он.

— Давайте письмо, — решительно протянул он руку.

Листок был сложен аккуратно, ровным прямоугольником.

— Прочтите, — тихонько попросила Элинор.

«Дорогая мисс Карлисл, — писал доктор Смит. — Извините, что все так получилось. К сожалению, и еще раз, в последний раз я должен поступить на этом свете как непорядочный человек: я не смогу жениться на вас, хотя мое предложение и налагает на меня это обязательство.

Как много я отдал бы, чтобы мы никогда не были бы с вами знакомы и чтобы вы никогда-никогда не столкнулись бы со всей этой мерзостью, которая связана сейчас со мною. Всю жизнь я хотел быть честным, я хотел жить с чистой совестью — в ладах с богом и людьми. Так жил мой дед, так живут мои отец и мать. Так меня воспитывали. И сейчас я проклинаю тот час, когда гордыня увела меня из нашего тихого захолустного городишки и бросила в скверну, называемую наукой.

Пастер, Швейцер, Павлов, Флеминг — вот кто были моими идеалами, и я хотел быть похожим на них. Я хотел приносить людям пользу. И вот...

Сначала я узнал, что наша наука пахнет долларами. И понял, что от этого никуда не уйти. Это был мой первый компромисс. Но слишком поздно я понял, что наша наука пахнет и кровью.

И опять я поступаю вопреки законам божьим. Бог дает человеку жизнь, бог, лишь бог может отнять ее. Но то, что я делал на плато, разве это не преступление против всех божеских и человеческих законов? И я осудил себя. Моим судьей была моя совесть — и она вынесла мне справедливый приговор.

Дорогая, милая моя Элинор! Я так виноват перед вами! Вам слишком много довелось испытать в этой жизни. Мы мечтали, с вами уехать куда-нибудь в глушь, в джунгли, где люди еще не так испорчены, и жить, творя добро.

Помните, вы мне часто говорили об этом русском? Вы спрашивали самое себя: неужели же и этот человек — чистый и светлый в своем идеализме — станет очередной жертвой нашей проклятой жизни, нашего общества волков и гиен?

Я был к вам тогда несправедлив. Я откроюсь вам: я ревновал вас к этому русскому. И только теперь я понял — вы относитесь к нему как мать, как женщина, носительница вечного Добра.

Еще раз молю — простите меня. Я так хотел бы жить, но я не имею на это права: я не могу жить без вас, а между нами — страшное преступление, которое я творил по недомыслию.