Юлиан Семенов - Третья карта (Июнь 1941)
«Это снова от нее, — понял Штирлиц. — Говорят, дурное заразительно. Неверно. Добро куда более заразительно, чем дурное. Если, конечно, добро при этом не выступает в одеянии святоши. Добро обязано уметь лихо ездить на мотоцикле, плясать фокстрот и пить вино. Эти внешние атрибуты привычного зла истинному добру не мешают…»
Машина неслась по дороге к Жешуву: леса казались синими, слышалась громадная тишина окрест; не было ни военных машин, ни солдатских колонн, ни патрулей.
«Как же они умело маскируются, — подумал Штирлиц. — Как слаженно работает их машина… А вдруг они не начнут завтра? Что, если я стал для них каналом и они играют с Москвой, давно разгадав меня?»
Он зажмурился на миг, потер веки пальцами, закурил, заставил себя не думать об этом ужасе — возможном ужасе.
— Как Мельник? — спросил Штирлиц только для того, чтобы не было тишины.
— Это станок, а не человек. Это робот. Он поднялся. Ему посадили на задницу трех пчел — невероятная дикость! — и он поднялся. Что вы хотите? Славяне… Конечно, он во многом проигрывает Бандере, вы правы…
— Я не считаю, что он проигрывает Бандере в чем-либо, — возразил Штирлиц. — Я так никогда не считал, Диц.
— Значит, я вас тогда неверно понял? — осторожно спросил Диц.
— Неверно. Ведь в Загребе Мачек и Павелич нам были нужны в равной мере. Нет?
— Хорватии была уготована иная участь.
— Правильно. И тем не менее вы меня неверно поняли, дружище… Почему вы сравнили Мельника со станком?
— Он может работать бесконечно, если его не выключить. Он сейчас исследует долгосрочную политику на Украине. Нашу долгосрочную политику, — добавил Диц многозначительно.
— Перепрыгивает через этап? Почему?
— Видимо, он думает, что «ближнюю политику» достаточно четко «сработает» бандеровский «Нахтигаль».
— Вы считаете, Мельник хочет уравнять Бандеру с собой?
— То есть? — не понял Диц.
— Мельник был военным шпионом.
— Очень интересная мысль, — чуть улыбнулся Диц.
— Дарю, — сказал Штирлиц. — И забываю о подарке.
— Спасибо. Вероятно, вы правы. Он хочет сквитаться. Занятный нюансик…
— Что, что?!
— Я говорю, нюансик занятный. Если оба вываляны в дерьме, то шансы отмыться равные.
— Что касается нюансика, не знаю, а по поводу «отмыться» — очень мудро, Диц, очень мудро.
Штирлиц снова был подобран и напряжен: он впервые встретился сегодня с Дицем с глазу на глаз после того случая с Еленой. Каждый из них понимал, что встреча эта должна определить очень многое в их отношениях, — если не все.
Диц знал, что гестапо имеет своих людей в системе политической разведки Шелленберга. Штирлиц, в свою очередь, был убежден, что его шеф не смог до сих пор получить ни одного агента в ведомстве Мюллера. То, что произошло два дня назад в краковской военной гостинице, когда Диц нарушил закон о чистоте расы, ставило его и Штирлица в положение совершенно исключительное.
Не все понимают и чувствуют суть исключительного. Чаще всего этим даром чувствования обладают музыканты и литераторы. Этим даром — в определенной степени — обладал Штирлиц. Он поэтому не торопил событий, справедливо полагая, что если свершилось нечто исключительное, то проявлять торопливость, настойчивость, радость, юмор, силу — значит в конечном счете проиграть выигранное.
Он исходил в своих суждениях из существа личности Дица. Штирлиц был убежден, что самое понятие «исключительного» тот проецирует лишь на себя одного, причем только потому, что уверовал в свою арийскую особость. Тогда как исключительное — это тот или иной пик состояния человеческого духа, который влияет на последующие события. Он был прав, Штирлиц. Действительно, после того случая Диц испугался, затаился, но не для того, чтобы нанести удар, а потому лишь, что наивно ждал, когда все забудется. Но ничто не забывается — ни слово, ни поступок. Тот, кто верит, что можно забыть, тот ближе к плоти, чем к духу, ближе к животному, чем к человеку.
Штирлиц ждал этой встречи, он был убежден, что Диц захочет остаться с ним наедине. Штирлиц наметил ряд возможных линий поведения гестаповца и каждую из этих линий проиграл в воображении, чтобы точно подстроиться к Дицу, когда тот будет предлагать себя.
Штирлиц понимал, что на человека нельзя жать; на такого, как Диц, особенно. Если противопоставить ему методы, которые тот сам исповедовал, ничего путного не получится: легче бороться против того, что тебе хорошо известно. Значительно труднее ждать неизвестного. Только это ожидание, считал Штирлиц, позволит ему держать Дица в руках, только это заставит гестаповца выдавать «смежную» информацию, которая поможет Штирлицу в служебном росте, — чего же еще он мог добиваться компрометацией в отеле, как не этого?
Допуск вероятностей, подчас совершенно фантастический, — удел людей высокоталантливых, отмеченных «искрой божьей». Диц не мог себе представить, зачем он нужен Штирлицу, кроме как для того, чтобы строить благополучие на костях ближнего. Он будет отдавать Штирлицу часть своей информации — ему ничего не останется делать. Он заставит Штирлица поверить, что он его друг. Пусть старается. Этого Штирлиц и желал.
«Оппель-адмирал» свернул с пустынного асфальта шоссе Краков — Жешув на хорошо грейдированный проселок возле Дебицы, и через пять-семь километров Штирлиц увидел иную жизнь. В синих сумерках то здесь, то там урчали танки; армейские патрули светили в глаза острыми лучами карманных фонариков, проносились — в клубах серой, изрезанной подслеповатыми щелочками фар пыли — грузовики с солдатами; до границы оставалось совсем недалеко — через Жешув на Перемышль.
— Война, — тихо, словно самому себе, сказал Штирлиц и закрыл глаза.
— Да. Война и конец войне одновременно, — ответил Диц.
— Война и конец войне одновременно, — повторил Штирлиц, не открывая глаз: мимо их «оппеля» проходила колонна артиллерии; пушки были короткоствольные; ехали на тягачах солдаты с засученными, как у мясников, рукавами, белозубые, белоглазые — темные, пыльные провалы в надбровьях, — будто вампиры, и Штирлиц не мог смотреть на них, он не мог заставить себя спокойно на них смотреть, потому что представлял, до холодного ужаса представлял, как острая сталь, несущая смерть, обрушится на его сограждан, которые сохраняют спокойствие, и которые не ударяют первыми (Может быть, не могут? Тогда еще страшней, господи!), и которые сейчас слушают оперетту по радио, и возвращаются с танцев из клуба, и любуются младенцем, разметавшимся в маленькой кроватке, и сидят над книгой, и шепчут первые слова любви — неумелые, нежные, тихие…
«Нахтигаль» был построен тесным, душным каре. Легионеры стояли при полной выкладке — с автоматами на груди, увешанные длинными удобными гранатами, с кинжалами в тяжелых металлических чехлах, сохранявших форму тесака — резкую, острую, кровавую, — на поясах. Заместитель Бандеры — Ярослав Стецко стоял в центре каре, в окружении Оберлендера, Херцнера, Шухевича, Лебедя и капеллана Гриньоха. Стецко был бледен, это заметно было даже в ночи, и его тонкие ноздри подрагивали, словно он надышался кокаина.
— Братья! — громко, протяжно, как кавалерийский офицер, прокричал Стецко. — На рассвете вы ступите на землю родной Украины! Вы идете, чтоб уничтожить проклятых большевиков! Великий вождь немецкой нации и новой Европы Адольф Гитлер показал на деле, что, прежде чем нести свободу другим, надо выкорчевать зло у себя дома. Пример великого фюрера должен быть для вас священным. Пусть не дрогнет ваша рука! Пусть не закрадется в ваше сердце сомнение! Вперед, к победе! Хайль Гитлер!
Каре протяжно ответило:
— Зиг хайль!
«Хитро сказал Стецко, — отметил Штирлиц. — Мельник, значит, напрасно надеялся уравняться с бандеровцами в «грязи».
Штирлиц не раз замечал, что чувства его предвосхищают события. Он не понимал еще, что должно случиться, но то, что нечто важное сейчас произойдет, обязательно произойдет, он ощущал кожей, холодом в пальцах, колотьем в сердце.
Штирлиц почувствовал верно — следом за Стецко вышел Лебедь.
— Братья! — тихо сказал он, словно перед ним не тысяча вытянулась, а пять человек. — Легионеры! Вас ждут встречи с комиссарами, исполкомовцами, чекистами, комсомольцами, профсоюзниками — украинцами по крови. Не тешьте себя иллюзиями — украинский комиссар такой же враг нам, как комиссар московский, как жид или лях. Око за око! Зуб за зуб! Хайль Гитлер!
«Ишь как расписали, — яростно подумал Штирлиц. — Все по нотам. Стецко — политик, Лебедь — хоть и зовет карать, но тоже льнет к политике. А сейчас они должны позвать к крови в открытую, чтобы все ступеньки пройти, ни одну не проскочить…»
Маленький, жилистый, с истерикой в глазах легионер, стоявший ближе всех к Стецко, протяжно завыл:
