Збигнев Сафьян - Ничейная земля
Само собой разумеется, Завиша сделал для себя копию.
«После того как меня отозвали из Германии, — писал Юрысь, — в течение восьми месяцев я представлял рапорты, дополнения, объяснения, и чем дольше мне приходилось отчитываться, тем больше я ощущал, в каком я нахожусь положении — не офицера, подводящего итоги выполненной миссии, а подозреваемого (я не понимал в чем), против которого ведется следствие. Семь недель я провел на Крулевской улице[41] без права выхода в город, а Н. пытался меня убедить, что это не временный арест, а необходимая мера, чтобы уберечь меня от всякого рода внешних контактов и от опасностей, связанных якобы с какой-то игрой, которую сейчас ведет наш сектор. Однако Н. мало интересовало, верю ли я в его слова, его больше устраивала неопределенность, возможность в любой момент в ту или другую сторону изменить мое тогдашнее положение. Пожалуй, я слишком поздно понял настоящую причину такого ко мне отношения. Но следует принять во внимание то обстоятельство, что за время моего нахождения в рейхе мои письменные и устные рапорты оценивались как полезные и достоверные. Полковник З. и майор Н. во время допросов используют метод, который я ценю и который я назвал бы методом циркуля. Трудно, даже имея некоторый опыт, установить, какая точка внутри описываемых кругов на самом деле интересует ведущего расследование. Это кружение вокруг точки, отдаление, а потом неожиданные попытки захватить врасплох утомительны, они сбивают с толку и одновременно затрудняют восприятие.
Я отвечал на сотни несущественных вопросов, пока не понял, что следствие ведется по поводу рапортов двух моих агентов, это были рапорты, значение которых я смог оценить только во время бессонных ночей на Крулевской улице. Одновременно мне пришлось обдумать несколько возможных вариантов, которые я пытаюсь сейчас вам изложить.
Вариант первый: рапорты показались руководству неправдоподобными, противоречащими уже имеющейся информации, и эта неправдоподобность привела к тому, что начали сомневаться в правильности других моих донесений — всех или исходящих только от этих агентов, — которые раньше не вызывали сомнений.
Вариант второй: они считают, что я стал жертвой провокации или сам эту провокацию организовал. Значит, меня подозревают в измене.
Вариант третий, не исключающий и оба предыдущие: информация моих агентов оказалась нежелательной, не связанной с теми сведениями, которые имеет Отдел, она противоречит основным концепциям руководства и поэтому не может быть передана выше, ее нужно уничтожить.
Я принял третий вариант как самый вероятный: оказалось, во всяком случае у меня сложилось такое впечатление, что я был прав. Я рассчитываю на то, что все же вопреки той позиции, которую я занял позже, во время имеющих такое важное для меня значение бесед с майором Н. — я был бы просто дураком, если бы вел себя иначе, а доказательства своей храбрости, вы ведь это хорошо знаете, давал в другом месте, — информация, о которой идет речь, все же дойдет до Главнокомандующего.
Я уже докладывал вам о своей деятельности в Берлине; работал я, как мне кажется, успешно и думаю, что результаты, которых мне удалось добиться, должны быть приняты во внимание. Я знаю, что такое провокация, мне пришлось принимать участие в различных интригах, я научился разбираться в людях, слышать невысказанные вслух слова, видеть в темноте, быть словно обложенным в джунглях зверем, ушедшим от пуль. И если даже я не в состоянии это доказать, то все равно уверен, что обер-лейтенант Г., которого я в своих рапортах называл А6, и Ильза Я. (простите, что даже вам я не сообщаю фамилий, но это можно сделать во время личной встречи), выступающая под шифром Б2, заслуживали полного доверия.
Последний рапорт А6 пришел в центр перед самым моим возвращением из Берлина. В нем была довольно неожиданная информация: А6 привел, по моему мнению, убедительные доказательства того, что промышленник Ратиган с 1930 года является агентом абвера. В то время о Ратигане я знал немного, слышал, что он представляет в Польше группу английских промышленников и имеет большое влияние в Силезии. А6 утверждал, что Ратиган встречался с Вайнертом (у некой Эвы Кортек) и передавал ему сведения о нашей оборонной промышленности и данные, касающиеся планов развития авиации. Здесь следует вспомнить также о гауптмане Х. ф. М., друге Г. еще со времен войны, который дал возможность (сам об этом не зная) сделать фотокопии донесений Вайнерта в абвер. (Есть там и рапорты Ратигана, но фотокопий мне получить не удалось.) Только после возвращения в Польшу я понял, насколько разнообразны связи Ратигана и как прочны, не являющиеся теперь для нас тайной, его действительные позиции.
Значительно большее значение я придавал донесениям моей Б2, в связи с ее контактами (правда, не непосредственными, ибо существовали довольно сложные отношения, объяснить которые я постараюсь позже) с одним из адъютантов канцлера, полковником Х. Запись полуофициальных высказываний канцлера в кругу самых близких его сотрудников, само собой разумеется, что эти высказывания должны быть искренними, мне казалась чрезвычайно важной для нашей оценки реальной угрозы со стороны Германии, а в этой угрозе я после возвращения из Берлина не сомневался. «Проблемы, стоящие перед Германией, — говорил канцлер, — могут быть решены только с помощью силы». Он признавал, что тут есть риск, но одновременно подчеркивал, что существуют шансы на успех, главным образом потому, что «немецкое наступление начнется в тот момент, когда весь остальной мир будет еще только готовиться к обороне». Он считал, что полностью Германия закончит подготовку в 1943—1945 годах, но предполагал, что при благоприятных обстоятельствах атака может и даже должна начаться значительно раньше. Под этими благоприятными обстоятельствами он подразумевал такую ситуацию, когда Англия и Франция будут заняты своими делами или когда в странах Запада неминуемо обострятся внутренние конфликты. Особое значение имела, по моему мнению, уверенность канцлера в том, что, в сущности, Англия и даже Франция считают Чехословакию уже потерянной и не выступят с оружием в руках, когда рейх начнет действия на территориях, «жизненно ему необходимых». Я внимательно читал «Майн кампф», и, хотя книга эта очень скучна, я вижу несомненное совпадение между содержащимися там положениями и доставленной моим агентом фотокопией записей полковника Х. Однако я понимаю, что достоверность агентурных данных, особенно имеющих такое важное значение для государственной стратегии, должна быть тщательно проверена. Не всегда, правда, это может быть достижимо. В результате усилий Б2 я получил образец почерка, несомненно являющегося почерком полковника Х. (почтовая открытка, которую он послал своей приятельнице). Графологи Отдела таким образом могли установить подлинность записей.
Мне кажется, что моя скрупулезность в этом деле как бы усилила подозрения руководства. «Почему, — спрашивал Н., — ты придавал такое значение записям Х.? Они могли быть частью сложного шантажа, внедипломатического давления, а что еще более правдоподобно, они могли исходить от элементов, пытающихся подорвать у нас веру в подлинность действительных высказываний канцлера и одновременно уменьшить наше доверие к значению союза с Францией». Об этом Н. говорил уже на предпоследнем этапе не то следствия, не то неследствия, которое велось против меня.
Перед тем мне пришлось писать объяснение по делу Б2. Речь шла о моих с ней личных отношениях, стала ли она моей любовницей и когда, на самом ли деле те суммы, которые ей выплачивались по моим донесениям, соответствуют действительности. Отчитаться в этих суммах было нелегко, а к тому же у меня на совести был один тяжкий грех, который мне удалось скрыть, но я все время боялся, что он может всплыть. Дело в том, что после того как я отказался от услуг агента Б3, в рапортах я помещал суммы, которые были якобы предназначены для нее, хотя на самом деле она давно уже ничего не получала от меня, но это было совершенно необходимо, ибо за доставку записей полковника Х. пришлось заплатить дополнительно 8 тысяч марок, а Отдел мне этих денег не выделил.
Анализировались связи Б2 и дошли до каких-то ее, я считаю мнимых, контактов с А6, в связи с этим — тоже на предпоследнем этапе следствия — спрашивали, что мне об этом известно, и я уже чувствовал, как рождается (словно в романе, но попробуй это опровергнуть) картина сговора моих агентов, которые ловко подсовывают мне информацию; а об остальном уж лучше и не говорить. Б2 действительно была красивой женщиной, дорогостоящей, дорогостоящей по-настоящему, и все же я никогда не терял контроля над собой и могу гордиться тем, что ни на минуту не дрогнул, и это правда: я ни на йоту не отступил от правил игры.
Предположение о сговоре моих агентов явилось заключительным этапом следствия. Существуют различные оттенки обвинения; их легко изменить, легко перейти границу между подозрением в провокации, в том, что, не сознавая того, сам поддался провокации, в том, что поддался ей сознательно, в том, что ты ее организовал, в том, что сам явился ее автором. Н. умел это делать: он мастерски представил мне все возможные варианты.
