Том Вулф - Костры амбиций
— Я-то тебе, конечно, верю. Но по этому вопросу я в абсолютном меньшинстве. На твоем месте я бы сейчас же, как можно скорее приехал в редакцию.
— Ммм. Понял.
— Только что ко мне подошел Мыш и спросил, где ты. Не из праздного любопытства, между прочим. У него был чрезвычайно раздосадованный вид.
— А ты что ему сказал?
— Что ты находишься в Опекунском суде.
— Ммм. Не сочти за бестактное любопытство, но чем хоть я там занимаюсь?
— Да ты что, Питер, в самом деле, похоже, только-только глаза продрал? Наследство Лейси Патни, помнишь?
— Ммм. Лейси Патни. — Головная боль, тошнота и сонливость накатили как гавайская волна. Голова плашмя лежит на ковре. Внутри болтается ядовитый желток. — Ммм…
— Не умолкай, пожалуйста, Питер. Я не шучу. По-моему, тебе надо приехать сюда показаться.
— Понимаю. Понимаю, понимаю. Спасибо, Тони. Ты совершенно прав.
— Приедешь?
— Да. — Он ясно представил себе, какая мука будет даже просто встать на ноги.
— И сделай мне одолжение.
— Все что тебе угодно.
— Постарайся не забыть, что ты был в Опекунском суде. В связи с наследством Лейси Патни. Вообще-то я не уверен, что Грязный Мыш мне поверил. Но все-таки.
— Да, да. Лейси Патни. Спасибо Тони.
Фэллоу положил трубку, с трудом поднялся на ноги и, качнувшись, ткнулся мордой в жалюзи. Разрезал губу. Эти янки делают жалюзи из узких металлических полос, острых как бритвы. Костяшкой указательного пальца стер кровь. Прямо держать голову не получается. Ртутный желток в черепе нарушает чувство равновесия. Кое-как добрел до двери в ванную и закрылся там при чахоточных иссиня-бледных отсветах флюоресцептной лампы из коридора. В таком больном освещении кровь на губе кажется в зеркале аптечки фиолетовой. Ну и ладно, он готов жить с фиолетовой кровью. А вот если включить свет в ванной, тогда конец.
* * *Ряды мерцающих компьютерных экранов в серых обтекаемых научно-фантастических окладах как будто придают помещению редакции «Сити лайт» упорядоченный и очень современный облик Но это только на первый взгляд. А чуть присмотришься — столы, как у всех, завалены бумагами, пластиковыми стаканами, книгами, блокнотами, журналами, справочниками и переполненными пепельницами; за клавишными панелями сидит та же каторжная молодежь. Клавиши устало, мирно стрекочут — чок, чок, чок, чок, чок, словно в редакции играется грандиозный турнир по маджонгу. Репортеры, правщики, выпускающие редакторы горбятся над гранками, как спокон веку горбятся во всех редакциях. По временам вскидывается одинокая голова, будто выныривает глотнуть воздуха, и выкрикивает особенные слова: «шпон», «кегль», «висячая строка».
Но и во всеобщем аврале возникает передышка. Вдруг распахивается дверь, и входит грек в белой куртке с колоссальным подносом в руках, а на нем — картонки с кофе и с содовой, горячие пончики в коробках, датские бутерброды с расплавленным сыром, булки с запеченным луком, хворост и все мыслимые соусы и приправы, какие только предлагает клиентам кулинарная торговля на вынос. Половина зала, побросав компьютеры, устремляется навстречу пище и тут же принимается ее уничтожать, как туча изголодавшихся долгоносиков.
Фэллоу пользуется этим минутным затишьем, чтобы просочиться в свою кабину. Но на середине компьютерного поля задерживается и с видом знатока берет в руки свежий оттиск дневного выпуска, только что поступивший в зал. Прямо под логотипом «Сити лайт» во всю первую полосу саженными буквами заголовок:
СОДРАЛ СКАЛЬП СО СТАРУШКИ ДА ЕЕ ЖЕ И ОГРАБИЛ
(Американцы употребляют это выражение в том же смысле, как у нас говорят — содрал три шкуры, то есть обобрал до нитки.)
И слева большой портрет, сильно увеличенная фотография улыбающейся женщины с заретушированными морщинами, как делают в фотоателье. Это Каролина Перес, пятидесяти пяти лет, и не такая уж старушка, с роскошными черными волосами, зачесанными сзади кверху на староиспанский манер.
Господи Иисусе. Эдакий скальп содрать — работка не из легких! Если бы Фэллоу не так гнусно себя сейчас чувствовал, он бы мысленно отдал должное этой «кровавой эстетике», в согласии с которой беззастенчивые газетчики, его работодатели, его соплеменники, его братья-англичане, потомки Шекспира и Мильтона, что ни день выдают подобные перлы. Какое тонкое чувство бульварного синтаксиса надо иметь, чтобы так, завлекательным эллипсом, строить фразу — ну просто тянет поскорее перелистать грязные страницы и узнать, кто же был тем исчадьем ада, способным на роль подлежащего? А сколько настырного упорства употребил репортер, чтобы проникнуть в дом к Пересам и раздобыть бабушкину фотографию, при взгляде на которую воспринимаешь кровавое убийство так наглядно и прямо ощущаешь кончиками пальцев, суставом плеча! А какая трагическая ирония: «содрал скальп», а потом еще и «ограбил»! Блестящий нонсенс! Дай им побольше места, они бы еще, пожалуй, приписали: «…и, уходя, не погасил свет».
Но Фэллоу сейчас слишком болен, отравлен — ему не до восторгов. Он стоит посреди зала и разглядывает этот новейший шедевр желтой прессы просто для того, чтобы продемонстрировать всем, и в первую голову, он надеется, Грязному Мышу, что он на работе и во всем белом свете его не интересует ничего, кроме газеты «Сити лайт».
Так, держа перед собой газетный лист, словно не в силах оторваться от созерцания его совершенств, он проходит вторую половину пути через зал и оказывается у себя в кабине. Это так называемое «рабочее место», огороженное литыми пластиковыми стенками неприятного телесно-розового цвета и со скругленными углами. Внутри — серый металлический стол, вездесущий компьютер, кресло из пластика неудобно-ортопедической конфигурации и цельнопластиковая вешалка, хитроумно вдвигающаяся в углубление в пластиковой стене. Вешалка уже дала трещину. На ней уныло болтается поношенный плащ Питера Фэллоу, никогда не покидавший пределов кабины.
Рядом с вешалкой находится окно, в нем Питер Фэллоу видит свое отражение. Анфас он выглядит красивым тридцатишестилетним, а вовсе не опустившимся пропойцей за сорок. Белокурые волосы, мыском на лбу, а сзади локонами чуть не до плеч, имеют вид даже, можно сказать, байронический, и нисколько не заметно намечающейся плеши. Да, если смотреть анфас… все обещает быть хорошо! Длинный тонкий нос — весь аристократический, от переносицы и до самого кончика, а вовсе не с нашлепкой внизу. Подбородок вытянутый и раздвоенный, и не видно, что уже немного отвислый. Темно-синий блейзер, сшитый у Блейдса восемь… да нет, уже десять лет назад, немного, конечно, лоснится на отворотах… но можно будет, наверно, поднять ворс проволочной щеткой… Брюшко намечается, и стали жирноваты бедра и ляжки. Но теперь это не проблема, раз он бросил пить. Больше капли в рот не возьмет. И сегодня же с вечера начнет регулярные занятия гимнастикой. В крайнем случае завтра с утра, сегодня самочувствие слишком хреновое. Заниматься он будет не каким-то там жалким бегом трусцой, который так обожают эти американцы, а чем-нибудь эдаким настоящим, основательным, чтоб выкладываться и в темпе… Английским спортом. Ему рисуются медицин-боллы, и шведские стенки, и кожаные кони, и блестящие булавы, эспандеры, параллельные брусья, толстые канаты с обшитым кожей концом… Он вдруг спохватился, что представил себе школьный спортзал в Кросс-Киз, где учился еще перед университетом. Бог ты мой!.. Уже двадцать лет прошло. Но ему и сейчас еще только тридцать шесть, у него хороший рост, шесть футов два дюйма, и, в сущности, вполне крепкое здоровье.
Он втянул живот, вдохнул поглубже. Сразу закружилась голова. Снял телефонную трубку, прижал к уху. Главное — иметь занятой вид. Ровный гудок убаюкивал. Так бы, кажется, забрался в трубку и поплыл на спине по плавным волнам телефонного гудка, омывающим нервные окончания. Хорошо бы положить голову на стол, закрыть глаза и малость вздремнуть. Проще простого — лечь щекой на стол, затылком к залу, и сверху ухо придавить трубкой, будто бы продолжаешь разговор. Сошло бы, наверно. Нет, все-таки вид будет странноватый. Вот если бы…
О господи! К нему идет репортер-американец Роберт Голдман. На груди галстук в кроваво-красную, желтую, черную и небесно-голубую косую полосу. Янки обожают такие галстуки псевдополковых цветов, они называют их «репрезентативные». Они вообще любят, чтобы галстук бросался в глаза, прямо прыгал с рубашки, предвещая появление самого владельца и неизбежные связанные с ним неприятности.
Две недели назад Фэллоу стрельнул у этого Голдмана сотнягу. Сказал, что надо срочно заплатить долг, проиграл-де в трик-трак в клубе «Бодрость», где трутся кутилы-европейцы. Янки всегда готовы развесить уши, когда им рассказываешь про повес и аристократов. С тех пор молодой говнюк уже три раза приставал к нему насчет этих денег, можно подумать, все его будущее на сем свете зависит от паршивой сотни. По-прежнему прижимая к уху телефонную трубку, Фэллоу с презрением смотрит на приближающегося американца и на предвестника его прихода, галстук-вырви-глаз. Подобно некоторым другим англичанам в Нью-Йорке, Фэллоу рассматривает американцев как недоразвитых младенцев, которым Провидение совершенно ни за что ни про что подарило такой жирный кусок, такую откормленную индейку — целый континент. И потому, какой бы прием ни использовать для изъятия у них их богатств, кроме уж прямого насилия, все можно считать приличным и морально оправданным, они же так и так растранжирят все на какую-нибудь безвкусную и ненужную дребедень.
