Фредерик Форсайт - День Шакала
Сержантский, а затем унтер-офицерский чины достались ему в жестоких боях в Северной Африке под командой Кенига и на полях Нормандии в дивизии Леклерка. Во время битвы за Париж его произвели в офицеры, о чем в мирное время он, с его образованием, и мечтать бы не смел. Война кончилась, и он мог уволиться из армии.
Уволиться, а дальше что? Отец обучил его сапожному ремеслу, но оно было ему не по душе; особенно же не нравилось ему, что рабочих, как раньше подпольщиков и партизан Сопротивления, прибрали к рукам коммунисты. Он остался служить и с горечью наблюдал, как новоявленные выпускники военных училищ, молокососы, вызубрившие учебники, запросто получали офицерское звание, которое он добыл потом и кровью. Между тем эти молокососы быстренько оказывались старше его по званию, и горечь стала закоренелой обидой.
Нет, рассудил Роден, уж если служить, то служить в колониальных войсках, драться бок о бок с настоящими, доподлинными солдатами, а эти… пусть учатся маршировать. И он испросил перевод в парашютно-десантные части.
Через год он командовал ротой в Индокитае, и окружали его единомышленники. Здесь карьера была открыта, хотя бы и сыну сапожника: знай себе иди в огонь — изо дня в день. Он стал майором, а когда война кончилась, разнесчастный год проторчал во Франции и наконец попал в Алжир.
За этот год на родине — после презренной капитуляции в Индокитае — его горькая обида превратилась в нестерпимую ненависть к политикам и коммунистам: он их не различал. От изменников и подлецов, заполонивших Францию, надо избавиться разом — кто же это сделает, если не военные? Одна только армия была чиста от этой скверны.
Как большинство боевых офицеров, которым — опять-таки изо дня в день — приходилось хоронить павших в бою и обезображенные трупы тех, кого противник, по несчастью, взял живыми, Роден гордился своими солдатами — солью земли, воинами, кровью своей искупающими буржуазное благополучие. И вот, провоевав восемь лет в индокитайских дебрях, он обнаружил, что на родине никто французского солдата в грош не ставит, а левые интеллектуалы еще и поносят: они, мол, пытками добивались признаний, без которых… да что говорить! И Марк Роден, обойденный судьбою, стал твердокаменным фанатиком.
Он ничуть не сомневался, что если бы не расслабленные колониальные власти и не политический саботаж во Франции, то вьетнамским партизанам тут бы и конец. Индокитай, однако же, уступили туземцам — это значит скопом предали тысячи и тысячи наших ребят, погибших, выходит, задаром. Нет уж, хватит предательства, это мы докажем в Алжире. Весною 1956 года Роден был, сколько мог, счастлив и убежден, что уж там-то, на алжирских холмах, и он покажет себя, и французская армия в грязь лицом не ударит.
После двух лет ожесточенных боев он был настроен по-прежнему. Ну да, мятеж пока не удалось подавить: сколько перестреляли феллахов, выжгли селений, запытали террористов — а он охватил всю страну и перекинулся из «глубинки» — бледа — в города.
За чем же дело стало? Да лишь за добавочной помощью из метрополии. Воевали-то, собственно говоря, во французской провинции, где обитало три миллиона французов. Алжир — это часть Франции, и драться за него надо так же, как за Нормандию, Бретань или Приморские Альпы. Свежеиспеченный подполковник Марк Роден усмирял уже не блед, а города, сначала Бон, потом Константин.
В захолустье он имел дело с бойцами Фронта национального освобождения (ФНО), какими-никакими, а все же более или менее солдатами. Он их, разумеется, ненавидел, но что это была за ненависть по сравнению с той, какую вызывали у него городские убийцы-невидимки, вроде мусорщиков, подкладывавших пластиковые бомбы в людных кафе и магазинах, на детских площадках французских кварталов. И Роден постарался очистить Константин от этой погани — так постарался, что заслужил у мусульман прозвище Живодер.
Чтобы вконец расправиться с ФНО и его армией, требовалась всего-навсего полная поддержка Парижа. Фанатизм легко затмевает факты: непосильные военные расходы, дестабилизация французской экономики, очевидная невозможность победы, упадок духа новобранцев — все это, считал Роден, вздор и сущие пустяки.
В 1958 году де Голль вернулся к власти: он стал премьер-министром, решительно ликвидировал прогнившую и немощную Четвертую республику и учредил Пятую, президентом которой был избран в январе 1959-го. В Елисейский дворец он вступил все с тем же обеспечившим ему ранее поддержку генералитета победоносным лозунгом на устах: «Французский Алжир!» Услышав эти его слова по радио, Роден удалился к себе и расплакался от радости. Де Голль явился в Алжир, и Родену казалось, будто сам Зевс низошел с Олимпа. Ну, думал он, теперь-то дела пойдут на лад. Коммунистов отовсюду выметут поганой метлой, изменника Жана Поля Сартра обязательно расстреляют, профсоюзы прижмут к ногтю, и Франция наконец по-настоящему придет на выручку своим кровным братьям в Алжире и своей армии, отстаивающей французскую цивилизацию против варварства.
Словом, все было ясно как день, и, когда президент де Голль повел свою, совсем неожиданную политику, Роден решил, что тут какой-то подвох. Мало ли какие у старикана расчеты? Слухам о предварительных переговорах с Бен Беллой и ФНО Роден попросту не поверил. В 1960-м он был всей душой на стороне повстанцев-колонистов Большого Жо Ортиза; однако же считал, что де Голля торопить не надо, тот наверняка знает, что делает, а придет время — разгромит проклятых феллахов одним ударом. Он ведь говорил, и повторял золотые слова: «Французский Алжир!»
Когда же окончательно, вне всякого сомнения выяснилось, что Шарль де Голль намерен благоустраивать Францию ценою потери Алжира, для Родена все пошло прахом. Больше некому и не во что было верить, не на что и не на кого надеяться; оставалась одна ненависть — к режиму, к политикам, к умникам, к алжирцам, к профсоюзам, к писакам, к иностранцам, и пуще всего к Этому Подлецу. Почти весь батальон Родена, кроме нескольких трусливых сопляков, принял участие в апрельском военном мятеже 1961 года.
Мятеж был сорван; де Голль упредил его до обидного просто и расчетливо. За неделю-другую до открытия переговоров с ФНО солдатам раздали тысячи маленьких транзисторов. Многие офицеры и сержанты отнеслись к этому одобрительно: развлечение безобидное, пусть ребята, которых донимают жара, мухи и скука, послушают легкую музыку, доносящуюся с родины.
Но с родины доносилась не только легкая музыка. В тот день, когда решалось, чью сторону возьмет армия, десятки тысяч новобранцев в алжирских казармах, как обычно, слушали последние известия. А затем зазвучал тот, самый голос, которому внимал Роден в июне 1940 года. И звучал почти тот же призыв: «Выбирайте между верностью и изменой долгу. Я обращаюсь к вам от имени Франции, я в ответе за ее судьбу. Следуйте моим приказаниям».
Наутро от некоторых мятежных батальонов осталась горстка офицеров и большинство сержантов.
Мятеж рассеялся, как наваждение, — с помощью радио. Родену повезло больше других: с ним остались сто двадцать офицеров, сержантов и рядовых — это потому, что в его батальоне было много ветеранов Индокитая и войны в алжирской «глубинке». Такие, как они, и образовали ОАС — затем, чтобы избавить Францию от Иуды, засевшего в Елисейском дворце.
Правительственная армия эвакуировалась; части ФНО победно вступали в города и поселки. В семь недель промежутка, когда французские колонисты ни за грош отдавали нажитое за свой век и без оглядки бежали с истерзанного войной побережья, Тайная армия распрощалась с Алжиром на свой лад; после этого дикого и кровавого погрома главарям ОАС — во всяком случае, тем из них, кто был известен властям, — оставалось только скрываться за пределами Франции,
Роден стал заместителем начальника зарубежного оперативного отдела ОАС зимой 1961 года. Аргу планировал наступление Тайной армии — размашисто, дерзко и находчиво; Роден проводил в жизнь его планы — умело, трезво, хитроумно.
В качестве оголтелого фанатика он был не опаснее других бессчетных легионеров ОАС начала шестидесятых. Но этому сыну сапожника, смекалистому от природы, не задурили голову ни шаблонным образованием, ни армейской рутиной. Он привык думать и рассуждать по-своему.
Впрочем, насчет будущего Франции и поруганного престижа армии он мыслил в точности, как прочие оасовцы; однако сугубо практические вопросы решал дотошно, сосредоточенно и хладнокровно, чуждаясь восторженного прожектерства и яростных бредней своих сотоварищей.
Именно так он и принялся обдумывать убийство де Голля. Задача была не из легких, и во сто крат затруднили ее злополучные покушения в Пти-Кламаре и Военной академии. Охотники нашлись бы; но надо было найти какого-то особенного убийцу или разработать какой-то небывалый план — иначе не доберешься до президента сквозь плотную круговую оборону спецслужб.
