Максим Теплый - Казнить Шарпея
Удачник внимательно посмотрел на Дибаева:
– Вы намекаете на то, что их надо... – Удачник замялся, —надо как-то убрать?
– А у вас есть другое решение? Тогда ждите, когда эта баба созреет для решительных действий. Прорвется напрямую к Шарпею, например. Отличная, кстати, идея! Только скорее всего не она, а этот человек с безумным именем пробьется к Президенту и поделится с ним своими сомнениями. Шарпей подумает-подумает, да и даст команду своим абрекам тряхнуть нас, грешных, до самых шпор. Вы, я слышал, страдаете этим редким заболеванием. Обувь специально подбираете?
Дибаев упивался возможностью унижать Удачника и говорить ему гадости. Тот потел лысиной и не походил на того самоуверенного и циничного весельчака, каким его привык многие годы видеть Дибаев.
– Нет. Не думаю, что эти двое решатся на какие-либо серьезные действия, – тихо произнес Удачник. – Зачем им это? Да и текст на пленке всегда можно представить как пьяный бред.
– Отчего же? Вы были очень убедительны. Это я, можно сказать, был не в себе...
– Там есть пара сомнительных фраз, прозвучавших относительно четко, – продолжил Удачник, не обращая внимания на колкости Дибаева. – И яркий сюжетец про ротвейлеров. Вырванный из контекста, он выглядит как мое желание, простите великодушно, поиздеваться над вами.
Удачник, как ни пытался, не мог скрыть смятения и терзавших его сомнений. Он откровенно искал поддержки у Дибаева, который холодно и презрительно продолжал разглядывать его в упор.
– Петр Анатольевич! Вы же сами не верите в то, что говорите. Раз эта дама отважилась слушать вас, да еще, судя по всему, противозаконно, рискуя репутацией и должностью, значит, она взялась за вас всерьез! А вдруг за вами никаких грехов нет, а она попалась бы на прослушке? Это же тюрьма! Кандалы, можно сказать! Вериги! Повод, видно, вы ей дали службой своей беспокойной! Такой веский повод, что слабая женщина пошла на безумную авантюру: самого Удачника взяла на прицел! Небось денежки бюджетные не по назначению тратили? А? Гений вы наш финансовый?
– Что вы юродствуете, Дибаев? Вас это тоже касается!
– Касается! Согласен. Только я ничего не знаю. Дурака валял, когда вас слушал. Вискаря перебрал! Спьянился! Значения вашему бреду не придал. А теперь вот осмыслил все. Теперь, может, плюну на все да пойду в ФСБ своими сомнениями делиться. Мол, сбрендил наш Петр Анатольевич! Несет невесть что: про заговор, про американцев разнелюбых! Авось меня и поощрят за отвагу и бдительность! Как вам такой сценарий, дядя Петя?
На Удачника было жалко смотреть. Он съеживался при каждой следующей фразе Дибаева. И даже ехидное «дядя Петя» его, казалось, не задело.
– Неужели другого выхода нет? Только...
– Нет! – жестко оборвал его Дибаев. – Жизнь на кону! Ваша! Да и моя! Кто, кстати, играет в этом тандеме правдолюбцев главную скрипку?
– Бес их знает! Этого чудака из Думы мы рядом с ней впервые засекли. Ей, судя по всему, пойти не к кому! Вот она ему пленку и отдала.
– Дети есть?
– У кого?
– У них, Петр Анатольевич!!! У них!!! Про ваших я и так все знаю! Один в Израиле, другой в Штатах. Говорят, сильно бедствуют!
Удачник вяло отмахнулся:
– У него – сын от первого брака. Он живет с матерью где-то не в Москве. У нее тоже двое. Младшему лет семь, старшему, кажется, шестнадцать.
– Ну вот и займитесь ими. Младшим в особенности. Нажмите на материнскую любовь, и лучше побольнее! Ей этого будет достаточно. Ну а Че Гевару этого лучше сразу обезвредить. У него могут оказаться неожиданные связи и каналы выхода наверх.
Удачник внимательно взглянул на Дибаева:
– Вы так спокойно и уверенно говорите об устранении человека, будто вам это не впервой.
– А мне себя больше жалко, чем его! Вы подставились, вы и расхлебывайте! И потом, я не говорил «устранить»! Это вы применили сей термин. Я говорил «нейтрализовать»! Обезвредить! Может быть, вы его памяти лишите. Или подкупите. Усыновите, наконец! А? Хорошая мысль! И к бедствующим детям его. В Америку. На стипендию папину в двадцать пять тысяч «зеленых» ежемесячно! Хватит ныть, Удачник! – Дибаев ставил жирные восклицательные знаки в диалоге со своим многолетним мучителем. – Ступайте царствовать! Так, кажется, напутствовали царя Александра Первого душегубы, прикончившие его папашу? Вот и вы ступайте!
«Я русский офицер и честь имею!»
Шарпей тяжело поднялся из-за стола и «шаркающей кавалеристской походкой» двинулся в правый угол кабинета, где находилась дверь в комнату отдыха. Когда он оставался один, то переставал вести титаническую борьбу с самим собой за упругую походку и жизнерадостный вид. Он становился тем, кем был на самом деле: больным семидесятивосьмилетним старцем, страдающим тяжелой формой артрита, диабетом и простатитом, превращавшим каждый поход в туалет в настоящую пытку.
Став три года назад Президентом, причем вопреки собственному желанию, он несколько дней после этого пребывал в тяжелейшей депрессии. Все, что происходило с ним после избрания, он воспринимал как тяжкое испытание, выпавшее на его долю из-за превратностей судьбы.
В свое время он ушел с военной службы по первому же сигналу. Ни дня не засиделся, ни о чем не просил. Он считал, что достойно прожил свою военную жизнь, дослужившись до звания генерал-полковника, и не строил никаких карьерных планов.
Ему предложили преподавательскую работу в учебном заведении по подготовке военных специалистов из зарубежных стран. Свободный английский, арабский и персидский делали его просто незаменимым преподавателем, что позволяло не очень беспокоиться по поводу неуклонно надвигавшегося преклонного возраста.
Но однажды спокойная и размеренная жизнь уважаемого преподавателя дала такой фортель, какого он и сам от себя не ожидал: Шарпей избрался депутатом Государственной думы по одномандатному округу в Москве.
В Думу Шарпей пошел от злости. Дело в том, что в этом округе выдвинулся небезызвестный либерал Оглоевский, с которым у Шарпея были личные счеты. За полгода до избирательной кампании Оглоевский – тогда еще начинающий политик – как-то заявился на торжественное мероприятие, которое Министерство обороны приурочило ко Дню Победы. В самый разгар торжества он пробился к микрофону и в присутствии огромного числа ветеранов – участников войны заявил, что войну мы выиграли только благодаря огромной территории, что в 41-м году, к счастью, была суровая зима, а советский солдат воевал бесстрашно исключительно по причине пребывания в постоянном алкогольном опьянении.
В зале поднялся невероятный шум. Шарпей во всем своем генеральском обличии, с орденами и медалями сидел в первом ряду. Он медленно и спокойно, даже как-то устало, поднялся на сцену, подошел к Оглоевскому и врезал ему наотмашь по физиономии – да так эффектно, что тот рухнул на колени и несколько минут мотал головой, дабы вернуть уплывшее вдаль сознание. В зале – грохот аплодисментов, вспышки фотоаппаратов, а Оглоевский стоит перед ветеранами на коленях – будто прощения просит.
...Во время избирательной кампании Шарпей ничего не делал. Он не бегал по подъездам, не ходил на встречи с избирателями. Кампания сводилась к тому, что по всему городу были повешены две его фотографии.
Первая – где он бьет Оглоевского в переносицу, а у того зажмурены глаза, нелепо вскинуты руки и из полуоткрытого рта вылетают брызги слюны.
И вторая – где Оглоевский стоит на коленях, закатив глаза к потолку. У него из носа бегут струйки крови, руки безжизненно висят вдоль тела, а рядом стоит, победоносно потирая кулак, грузный генерал, глядя на поверженного противника сверху вниз. Подпись под обеими фотографиями гласила: «Честь имею! Русский генерал!»
Шарпей сам никогда бы не додумался до такого предвыборного трюка. Тем более что прилюдный мордобой чуть было не вышел ему боком. Оглоевский затаскал его по судам, и дело с огромным трудом удалось замять без каких-либо правовых последствий.
Но команда политтехнологов, которой он доверил свои выборы, подсказала этот ход, посчитав его самым эффективным. Тогда-то Шарпей впервые познакомился с Дибаевым, который и был автором идеи с фотографией.
Успех был оглушительным. Фотографии хватило, чтобы оставить далеко позади всех соперников, а Оглоевский оказался в Думе только благодаря партийному списку либералов, который он же и возглавлял.
В Думе Шарпей просидел недолго. Ельцин, с которым они были почти ровесниками, предложил ему должность руководителя своей администрации. Предложение это было абсолютно неожиданным, как, впрочем, все, что делал Царь Борис. До этого они практически не были знакомы и встречались только на официальных мероприятиях.
Президентское кресло под Ельциным уже основательно шаталось. Рейтинг доверия был близок к нулю, а правительства падали как карточные домики не реже чем раз в полгода. Улица тревожно гудела, грозя надвигающимся социальным взрывом.
