Леонид Юзефович - Поздний звонок
Ближе к забору две слеги подпирали оползающую бревенчатую стену дома с трухлявыми, вспученными нижними венцами. Щели заткнуты тряпьем в пятнах вороньего помета. Печной чугун с прогоревшим дном висит на гвозде.
Здесь было еще одно оконце, пониже. Свечников пнул стоявшее под ним ведро с помоями и с ходу, наотмашь, не боясь пораниться, опять высадил стекло. Нащупал внутри задвижку, рванул обе рамы на себя. Они легко разошлись, он взялся за верхнюю окончину, подтянулся и спрыгнул в комнату.
Убийца Казарозы стоял перед ним. Свечников узнал его, и всё же царапнуло сомнение, такой он был тощий, жалкий, с крошечной птичьей головкой, с остреньким зырянским носиком, но пустота в светлых глазах говорила о том, что оружие в его руке может выстрелить и в третий раз.
В следующий момент Генька был зажат в угол, мертво притиснут к стене. На божнице над ним с металлическим стуком упала иконка. Одной рукой Свечников заломил ему руку, другой схватился за ствол, вырвал. Это был браунинг черт знает какой системы, такого добра в городе – завались. Он прикинул калибр. Что-то около шести.
Выволок его на улицу, швырнул к бричке. Генька ткнулся носом в борт, кровь потекла по губе. Сзади налетела Надя.
– Не смейте его бить!
– Убить его мало.
Повернулся к этому гаденышу, который уже размазывал по лицу кровавые сопли.
– От кого узнал, что я буду на концерте в Стефановском училище?
– Сам слышал, как вы всех приглашали.
– Кого всех?
– Курсантов. Я парад ходил смотреть.
– Ты… Знаешь, что ты человека убил?
Генька замотал головой. Несколько капель крови сорвались на землю и мгновенно обросли пылью, застыли, превратившись в пушистые шарики.
Трясущимися руками Свечников начал развязывать обмотанные вокруг штакетины вожжи. Глобус всхрапнул, подкинул морду, пятясь от ограды. Вожжи натянулись, никак не удавалось распутать узел. Он хотел поддернуть мерина к себе, взялся покрепче, и смутное воспоминание, до этого жившее в кончиках пальцев, оделось в слова. Вожжи были странно шершавые и словно бы зернистые на ощупь.
Свечников перевел взгляд на Вагина.
– Ты где эти вожжи взял?
– Купил. Вы же мне сами велели купить новую упряжь.
– У кого купил? У него?
– Да, по-соседски.
– А базлал-то! Козел бритый, – ругнулся Генька, хлюпая разбитым носом, и сплюнул.
Слышно стало, как надрывается брошенный в люльке младенец. Коза пришла, молочко принесла, а его не кормят.
– Значит, так, – сказал Свечников. – Даю тебе час времени, и куда хочешь девайся из города. Застану через час, или сам пристрелю, или сдам кому следует.
Отвязал вожжи из приводных ремней, залез в бричку. Проезжая мимо остолбеневшего Геньки, бросил ему:
– На юг подавайся. Там в Красную Армию запишешься.
Навстречу летел тополиный пух. От слез в горле трудно было дышать. Через полквартала в поперечном уличном прогале открылась Кама, невесомая в солнечном блеске. Над ней, сколько хватало глаз, в небе стоял розовый свет. На правом берегу точкой чернел сгоревший дебаркадер, а выше, за соснами на песчаном обрыве, угадывались дома, среди них – тот, незабываемый, окрашенный закатом. Еще дальше леса сплошной синей грядой уходили к горизонту.
Поздно вечером он валялся, пьяный, у себя в клетушке на Малой Ямской. Керосин в лампе кончился, в полутьме Ла Майстро сошел с прилепленной к зеркалу почтовой марки и рассказывал, как весной 1917 года, всеми покинутый, умирал в захваченной немцами Варшаве. Та, кого он исцелил от слепоты, давно ушла от него, Европа была залита кровью, на западе и на востоке его ученики убивали друг друга. На улице под окном солдаты деревянными молотками выколачивали вшей из гимнастерок. Его сердце устало стучать в такт этому звуку. Он умирал один, шепча:
Malamikete de las nacjes,cado, cado!
«Jam temp’esta», – отвечала ему Ида Лазаревна, раздеваясь в комнатке под лестницей.
Свечников предал ее, хотя она была его сестрой, его амикаро, ведь левый гомаранизм близок лантизму, лантизм он признавал, а вот matro вместо patrino – нет. Даневич с Поповым оказались по ту сторону баррикад из суффиксов и окончаний множественного числа. Эдем исчез под обломками новой Вавилонской башни, воздвигнутой из Надежды и Разума, но рухнувшей точно так же, как первая. Огонь стеной шел по Каме, казаки с винтовками через правое плечо выезжали из вонючего дыма, в котором скрылся розовый домик. Чика умер, опустела клетка с райской птицей, гипсовый пальчик, символизирующий еврейский народ, указывал на станцию Буртым. Там лежал маховик с валом кривошипа от двигателя внутреннего сгорания, поэтому шорник Ходырев очутился в тюрьме, Казароза – в могиле, а он, Свечников, – здесь, в темноте, пьяный, с мокрым от слез лицом.
Потом его начало тошнить, хозяйка принесла поганое ведро и смотрела так, словно впервые увидела в нем человека.
Глава 16
Бегущий огонь
1Сидели в гостиничном номере. Без плаща, в дорогом двубортном костюме Свечников смотрелся совсем молодцом, и Вагину стыдно было за свой растянутый джемпер, за рубашку с немодными мятыми уголками ворота, за бесформенные ботинки, которые он старался спрятать под стул. Фотографии Нади, сына и внучки были показаны и убраны обратно в карман. Особого интереса они не вызвали.
Куда больше Свечникова интересовал подаренный ему местный сувенир – секретница в виде старинной пушки с двумя горками ядер. У Вагина была такая же, подарили, когда провожали на пенсию. Верхнее ядро в правой горке было съемное. Если опустить его в пушечный ствол, внутри срабатывала пружина, и потайной ящичек с энергичным щелчком выкатывался из-под лафета. Вагин хранил в нем старые рецепты и результаты анализов, которые невестка требовала выбрасывать. В ее списке людских пороков мнительность занимала второе место после неаккуратности.
Наигравшись, Свечников тщательно упаковал подарок в коробку, достал бумажник, вынул плотную коричневатую фотографию: маленькая женщина, окруженная зверями, держит в руке клетку с райской птицей. Вагин узнал ее сразу.
– Она была из тех исполнителей, кого сейчас называют бардами, – сказал Свечников и вопросительно взглянул на Вагина, сомневаясь, дошло ли до провинции это новое для него самого слово.
Убедившись, что дошло, снова начал рыться в бумажнике. Вслед за фотографией на стол легла из-желта-серая от ветхости газетная вырезка.
– Некролог из одной питерской газеты, – объяснил Свечников. – Тоже Милашевская прислала.
Сгибы аккуратно проклеены полосками прозрачной пленки, края измахрились, обрамлявшая текст черная черта расползлась, будто ее не напечатали, а провели от руки чересчур водянистой тушью. Подписано инициалами: «А.Э.»
«Вдалеке от Петрограда, – прочел Вагин, – на убогой сцене провинциального клуба, нелепо и страшно оборвалась жизнь Зинаиды Казарозы-Шеншевой, актрисы и певицы.
Она исчезла незаметно, как и жила в последние годы, и невольно задаешься вопросом: что занести в ее послужной список? Несколько второстепенных ролей, несколько песенок, три-четыре пластинки – дань моде, но если мы помним эти роли, эти песни, помним ее ослепительно блеснувшую и угасшую славу, значит, было и другое. Казароза в избытке была наделена тем, что можно назвать абсолютным слухом в искусстве. Она могла снести всё, кроме неверности тона. Среди Содома и Гоморры завсегдатаев театральных премьер, фланеров выставочных вернисажей, перелистывателей новых книг она была одной из редчайших праведниц, кому это нужно не по условностям общежития, а из потребности сердца, и ради кого бог искусств еще не истребил своим справедливым огнем это проклятое урочище.
В другие более спокойные времена такая женщина, уйдя со сцены, стала бы притягательным центром художественного салона, осью некоего мира дарований, вращающегося в ее гостеприимной сфере, но шла война, шла революция – события с циклопической поступью, варварской свежестью, варварским весом, не склонные ни к нюансам, ни к оттенкам, слишком дальнозоркие, чтобы заметить севшую на рукав бабочку, и слишком занятые, чтобы мимоходом ее не примять, если не прищемить насмерть.
Много лет назад художник Яковлев написал ее портрет. Казароза стоит одна посреди пустыни, и отовсюду ей угрожают дикие звери. Эти звери – все мы…»
На вокзал приехали рано, занесли чемодан в купе и вышли на перрон. Фонари зажигали уже по летнему расписанию, при вечернем свете лицо Свечникова казалось не просто усталым и очень старым, а странно пустым, словно из него прямо на глазах уходила жизнь.
Они неловко расцеловались, когда до отправления оставалось еще минут пятнадцать, Вагин пошел к стоянке такси. Там была очередь, машины подходили редко. Домой добрался к полуночи, и едва вставил ключ в замочную скважину, дверь распахнулась, в глаза ударил свет из всех комнат. Никто не спал, даже Катя.
