Чингиз Абдуллаев - Заговор в начале эры
Во время этих походов он неслыханно разбогател, но, оставаясь верным своим принципам, никогда не допускал грабежей и мародерства в своей армии. И хотя любая захватническая война, какими бы высокими понятиями она ни оправдывалась, есть всего лишь завуалированная форма грабежа, Лукулл продолжал считать себя честным человеком, поступающим согласно древним римским законам. Очевидно, что мораль победителей никогда не бывает сродни морали побежденных, и в морали любых захватчиков всегда есть что-то гротескно-трагикомическое, словно бесстыжая публичная девка пытается прикрыть свои прелести маленьким наперстком.
Между тем Лукулл, единственный из всех римских полководцев, попытался ограничить произвол римских торговцев, рабовладельцев и откупщиков, беззастенчиво грабивших завоеванные земли. Это не могло понравиться оптиматам, засевшим в римском сенате. Вскоре был принят закон Манлия, по которому командование передавалось Помпею, а сам Лукулл отзывался из армии. Вернувшись с Востока, Лукулл благоразумно решил отойти от большой политики, принесшей ему такое разочарование. Образованный и умный человек, он перестал верить в политические идеалы государства, которые он теперь откровенно презирал. Что может быть страшнее для человека, внезапно осознавшего, что идеалы, за которые он так яростно сражался всю свою жизнь, оказались ложными, а политический строй, в который он так верил, оказался насквозь прогнившим и продажным!
Римского полководца постигло самое сильное разочарование в жизни — утрата собственной веры, крушение идеалов, в которые он истово верил и насаждал по всему миру.
Лукулл нашел свой выход из этого тупика. Он начал организовывать невиданные загулы, пытаясь заглушить ими острое чувство горечи от сознания неудачно прожитой жизни. Щедро оплаченные «лукулловы пиры» стали поговоркой у римлян как символы невиданной роскоши на ближайшие тысячелетия.
На торжества к Лукуллу Цезарь явился в сопровождении Помпеи, решившей не упускать столь удобного случая блеснуть своей красотой и нарядами, и Мамурры, который не пропускал ни одного сколь-нибудь заметного застолья в городе. Крысиная мордочка Мамурры была своеобразной визитной карточкой изысканного общества Древнего Рима. Войдя в дом, Мамурра поспешил в перистиль, где уже собралось достаточно много молодых людей — отпрысков знаменитых римских семей. Цезарь, заметив подходившего Красса с супругой, задержался, чтобы приветствовать их.
Тертулла, жена Красса, любезно поклонилась верховному жрецу, лукаво блеснув глазами, и, подхватив Помпею под руку, двинулась с ней в дом. Мужья остались у портика.
— Ты слышал последние известия из Понтийского царства? — спросил Красс в ответ на традиционное приветствие.
— Смерть Митридата? — уточнил Цезарь.
— С тобой неинтересно разговаривать. Ты, как всегда, все знаешь, — чуть разочарованно сказал Красс.
— Я же верховный жрец, — напомнил, улыбаясь, Цезарь, — и должен знать обо всем. Боги помогают мне узнавать все новости, — лицемерно добавил он и, меняя тему разговора, спросил:
— А что ты сам думаешь о смерти Митридата?
— Ничего хорошего, — откровенно сказал Красс, — в течение двадцати лет у нас был враг, и какой враг — сильный, умный, могущественный. Нам приходилось напрягать все силы, чтобы отразить угрозу, исходящую с Востока. Теперь Митридат умер, и огромная армия Помпея скоро вернется домой. Как и прежде, подобно ветеранам Суллы, Мария и Лукулла, они начнут требовать денег, земли, каких-то дополнительных политических прав и свобод. Митридат был не просто нашим врагом, в котором мы видели главное зло. Он был своеобразным идолом, против которого мы более двадцати лет обращали свой гнев, вымещая на нем накопившиеся в нас обиды и противоречия. И вот теперь его не стало. Восточная армия скоро вернется домой, и еще неизвестно, кого поддержат легионеры Помпея. Нас? Сенат? Катилинариев? Или, еще хуже, выдвинут своего вождя. Вот чего я опасаюсь более всего, это диктатуры Помпея, — тихо закончил Красс.
— Я не думаю, что все так плохо, — улыбнулся Цезарь или сделал вид, что улыбнулся, отметил про себя Красс, — самое главное, что мы, наконец, победили Митридата. После стольких лет борьбы мы можем торжествовать, и это главное для Рима и всех римлян.
Красс махнул рукой, не пытаясь спорить. Войдя в атрий, они вышли в перистиль, украшенный мраморными и бронзовыми статуями греческих богов, вывезенных Лукуллом из Греции и Понта. Красс жадно осматривался вокруг.
— А вот эту статую Лукулл привез из Афин, — внезапно сказал он, — знатоки утверждают, что это творение самого Фидия.
Цезарь внимательно присмотрелся. Пустыми глазницами мраморный бог моря Посейдон равнодушно смотрел на верховного жреца.
«Как забавно, — подумал Цезарь, — Фидий умер четыреста лет назад, а его творения живут до сих пор. И все помнят о них. А наши жрецы утверждают, что бессмертны только великие боги. Может быть, в этом и есть истинное бессмертие?»
Он, никогда не веривший в бессмертие души, в последнее время все чаще задумывался над обретением подобного бессмертия. Самая страшная кара мыслящего человека, осознавшего свой разум, понимать, что рано или поздно разум исчезнет, умрет, уйдет в небытие, растворится в природе, не оставив сколь-нибудь заметных следов. И разум восстает против этого варварства, отказываясь поверить в заурядность своей судьбы и роковую предрасположенность неизбежного. И тогда человек, в душе которого разум пробуждает невиданные силы, восстает против законов природы, бросает ей вызов, совершая деяния, достойные титанов. Он отвергает физические законы, делает невозможное возможным, совершая свой беспримерный прорыв в бессмертие. Может быть, величайшие из деяний человечества — это отрицание своего физического бытия, когда, отринув тесную оболочку, дух поднимается над бренностью своего существования, становясь истинно бессмертным на века и тысячелетия. Но не всем доступны подобные прорывы. Некоторых страх смерти толкает на преступления, утверждая их в мысли, что все радости бытия возможны только при удовлетворении запросов своего тленного тела в этой земной жизни, и они, сознавая недолговечность своего существования, стремятся урвать при жизни все доступные им радости, наслаждаясь подобным суррогатом. Другие, скрывая свой страх, ударяются в мистику, ожидая милости богов, истово желая поверить в возможность загробной жизни. Третьи безропотно принимают факт собственной смерти, стараясь не задумываться о конечности своего бытия. Только немногие, понимая, сколь редкий дар отпущен им природой, совершают свой прорыв в бессмертие, используя свой единственный и неповторимый шанс. И побеждают смерть, утверждая небывалую победу разума над слепыми силами природы.
— Я видел скульптуры Фидия в Парфеноне, когда был в Афинах, и еще тогда подумал, насколько гениальным был этот грек, — тихо прошептал Красс, и Цезарь, наконец, оторвался от пустых глаз Посейдона.
К ним уже спешил хозяин дома.
— Я рад приветствовать в своем доме таких римлян, как вы. Клянусь трезубцем Нептуна, вы оказываете честь моему дому, — довольно лицемерно сказал Лукулл.
Цезарь понимающе кивнул головой:
— Лучше поклянись жезлом Меркурия. Это нам больше подходит, — громко сказал он, и все трое засмеялись.
Среднего роста, уже начинающий лысеть, Лукулл был более похож на торговца вином, чем на прославленного триумфатора. Небольшое брюшко выдавало его тайные вожделения, а припухшие мешки под глазами слишком явно свидетельствовали о неправильном образе жизни консуляра, которому он не изменял даже во время своих походов. Несмотря на склонность к роскошной жизни, пирам и возлияниям, он при всех обстоятельствах сохранял ясный ум, твердую волю и необходимые на войне хитрость и осторожность. Именно эти качества в былые годы и выдвинули Лукулла в ряды выдающихся полководцев Рима.
Сейчас он менее всего походил на знаменитого воина. Добрые серые глаза, вечно растянутый в улыбке рот, мягкий округлый подбородок, серая туника, надетая безо всяких украшений, — таким был облик Луция Лициния Лукулла в год консульства Марка Туллия Цицерона и Гая Антония Гибриды.
Гости начали проходить в дом, и Лукулл, оставив своих собеседников, поспешил во внутренние покои, в большой триклиний, где его многочисленные рабы уже подготовили все необходимое для очередного застолья.
Большой триклиний, называемый «Аполлоном», был известен всему городу как наиболее роскошные покои среди многочисленных строений, принадлежащих консуляру. Искусно вырезанные из мрамора и сицилийского дерева ложа были застланы в несколько слоев пурпурными тканями, пропитанными особыми составами масел, настоянных на меду, для придания блеска тканям. Стоявшие на столах чаши были украшены драгоценными камнями, а блюда, на которых подавались наиболее изысканные кушанья, были сделаны из коринфского серебра, богатого большим содержанием золота. Стены были расписаны сценами из комедий Аристофана и Менандра, а верхние фризы представляли собой почти сплошные линии декоративных скульптурных изображений, прославлявших подвиги Геракла во всем их многообразии.
