Леонид Юзефович - Поздний звонок
– Да. А что случилось?
Свечников молча прошел между ними к выходу.
Пустое фойе охранял перенесенный сюда после позавчерашнего митинга фанерный гигант-красноармеец с растянутым, как гармоника, зубастым ртом. Со штыка его трехлинейки гроздью свисали чучела колчаковских генералов: Пепеляев, Зиневич, Вержбицкий, Сахаров, Укко-Уговец.
Театральная площадь была залита солнцем, под ним уже выцвели афиши петроградской труппы. «Романсеро Альгамбры, песни русских равнин».
Он отвязал Глобуса, залез в бричку и, когда из подъезда появился Сикорский, окликнул его:
– Подвезти вас?
– А вы куда направляетесь?
– Не важно. Довезу, куда скажете.
– Мне на Вознесенскую.
– Прекрасно. Садитесь.
Сикорский сел.
– Милая женщина, – возбужденно сказал он, еще не остыв после флирта, который на поминках обретает особую пряность. – И на рояле играет, и рукодельничает, свитер может связать. Я обещал ей узнать насчет шерсти.
Имелась в виду аккомпаниаторша.
– А не знаете случайно, – спросил Свечников, – откуда эти две строчки? Бабилоно, Бабилоно, алта диа доно.
– Знаю. Из «Поэмы Вавилонской башни» Печенега-Гайдовского.
– Того самого?
– Да, он пишет и стихи, и прозу. Плодовитый автор.
Свечников взялся за вожжи, при этом возникло непонятное и неприятное чувство, которое вот-вот, казалось, должно было дозреть до воспоминания о чем-то очень важном, но так и не дозрело, оставшись лишь в кончиках пальцев, пульсируя там вместе с кровью, мучительно-бессловесное, как забытый сон.
Глава 13
Глиняная птица
Перед войной Свечников работал в Наркомвнешторге. Зимой 1938 года ему позвонили на службу и вежливо, но настойчиво рекомендовали выступить с речью на закрытии московского эсперанто клуба «Салютон». Другие столичные клубы к тому времени прекратили свою деятельность, их члены бесследно растворились в иной жизни. Последователи доктора Заменгофа были не в чести, и Свечников не очень-то распространялся о своем прошлом, но там, где о людях его ранга положено было знать всё, знали и об этом. Отказаться было нельзя, однако принародно бить себя в грудь, каяться и посыпать голову пеплом, как поступали многие, тоже не следовало. Такие люди исчезали сразу после покаяния, и чем искреннее каялись, тем быстрее.
Собрались в Доме культуры кожевенной фабрики. От имени старых эсперантистов Свечников по бумаге прочел свою речь, жестоко отредактированную женой. Смысл ее сводился к тому, что со времен Великой Октябрьской революции отношение партии к международному языку никаких изменений не претерпело, и если раньше эсперанто клубы поддерживались, а теперь закрываются, значит, изменились они сами, а не партийная линия, которая в течение этих двадцати лет всегда была одна и та же. Просто нужно иметь мужество это признать.
Последние могикане эспер-движения сидели тихо, как мыши, лишь рыжеволосая полная женщина в первом ряду плакала, прикрыв лицо платком. Потом она подняла голову, и Свечников узнал Иду Лазаревну. Закончив, он спустился в зал, но ее там уже не было.
– Наш кружок взял шефство над ее могилой, – похвалилась Майя Антоновна, принимая папку с воспоминаниями о ней.
Как было условлено, без четверти шесть встретились в школьном вестибюле.
– Могила на Егошихинском кладбище? – спросил Свечников.
– Ну что вы! Там уже лет пятнадцать никого не хоронят.
– А где теперь хоронят?
– У нас есть два больших новых кладбища, Северное и Южное, – ответила Майя Антоновна с той же интонацией, с какой вчера говорила об открытии самого большого на Урале автомобильного моста через Каму. – Иду Лазаревну похоронили на Южном. Оно лучше.
– Чем?
– Ближе… Пойдемте, нас ждут.
Роман «Рука Судьбы, или Смерть зеленым!» Свечников прочел на эсперанто еще осенью, половину не понял, но и половины хватило, чтобы оценить его по достоинству. В нем рассказывалось, как крайне правые националисты из разных стран, в том числе недобитые русские черносотенцы, решили временно забыть о своих разногласиях во имя борьбы с общим врагом и объединились в тайную международную организацию под названием «Рука Судьбы». Их целью стало физическое истребление всех эсперантистов, которых они называли «зелеными». Победить врага в честной дискуссии заговорщики не рассчитывали. Они, правда, надеялись разложить эспер-движение изнутри с помощью своих платных наймитов – сторонников идо и непо, но ставка на раскольников не оправдала себя, простые эсперантисты с презрением отвернулись от них и остались верны заветам Заменгофа, изложенным в «Фундаменто де эсперанто». Осознав, что их реакционные идеи бессильны против получивших всемирное признание прогрессивных идей эсперантизма, заговорщики прибегли к оружию слабых – террору. Они выслеживали самых верных учеников Ла Майстро, убивали их, отсекали у трупа кисть правой руки, а ночью, в заброшенной часовне на кладбище, покрывали аналой куском черного бархата, возлагали на него отрубленную руку жертвы и совершали над ней свои мрачные ритуалы, торжественно обещая не останавливаться на достигнутом.
В литературе Свечников немного разбирался, цену этой галиматье знал, но считал, что в данный момент есть вещи поважнее, чем хороший вкус. Именно такая книга могла привлечь к эсперанто внимание широких народных масс. С этим соглашались не все, тем не менее удалось добиться, чтобы губисполком издал ее на русском и выплатил гонорар переводчику. Перевести роман с эсперанто взялся Сикорский. Он вечно нуждался в деньгах, ему Свечников и отдал свой экземпляр с пометами на полях. Отчеркнуты были места, доказывающие притягательность этой книги для читателей.
Например, такое:
«Отмытая от крови девичья кисть покоилась на черном бархате, вокруг стояли люди в черном. Сергей видел их, припав одним глазом к замочной скважине. Это были те, кто убил Андрея и Анну и угрожал смертью ему самому. Высокий мужчина с бородкой что-то говорил, но настолько тихо, что напрасно старался Сергей уловить хотя бы смысл его речи. Над полуразрушенным куполом часовни громко кричала ночная птица, заглушая доносившиеся изнутри звуки, а спугнуть ее Сергей не решался. До его слуха доносились лишь два слова: “Смерть зеленым!” Их время от времени хором повторяли участники сборища…»
– Сам я ваш перевод не прочел, но, говорят, вы сильно отступили от оригинала, – вспомнил Свечников.
– Кто говорит? – вскинулся Сикорский. – Варанкин?
– Не имеет значения.
– Варанкин, Варанкин. Больше некому. Что он еще вам сказал?
– Что у вас чересчур убедительно выглядят мотивы, которыми руководствуются убийцы эсперантистов.
– Мол, я сделал их трагическими фигурами, борцами за правое, но безнадежное дело. Так?
– Вроде того.
– Чушь! Просто Печенег-Гайдовский вывел их или совершенными придурками, или оперетточными злодеями. У меня они все-таки похожи на людей. Для этого пришлось показать, что у них есть своя правда.
– Какая?
– Например, возьмем сцену, где эсперантист Сергей, главный положительный герой, играет в шахматы с заговорщиком Бубиным. За игрой Сергей доказывает ему, что человек, любящий Россию, не может быть врагом эспер-движения, в эсперанто вошла масса русских слов, и они, русские люди, должны этим гордиться. В оригинале Бубин бессилен что-либо возразить. Мне показалсь это не совсем реалистично. В моем варианте он спрашивает у Сергея: «Какие же русские слова вошли в эсперанто?» Тот не может вспомнить ничего, кроме двух глаголов: кваки – «квакать» и картави – «картавить». «И этим я должен гордиться?» – усмехается Бубин. Есть еще кое-что в том же духе. Если интересуетесь, могу потом показать, что конкретно я добавил.
– А почему не сейчас? Позовите в гости, заодно чайком напоите. После этой чертовой кумышки пить хочется.
– Как-то, знаете, – замялся Сикорский, – не очень удобно перед женой. Не хотелось бы ее смущать. Она не любит, когда к нам заходят без предупреждения.
– Мы ее не побеспокоим. Сядем в уголочке, вы мне и покажете.
Купола Вознесеской церкви синели в конце квартала, там же проходила одноименная улица. К годовщине освобождения города от Колчака ее перекрестили в улицу Первого июля.
Через полчаса сидели у Сикорского дома. Жену его звали Ольга Глебовна, это была изможденная блондинка с льняными волосами, нездоровым нервным лицом и руками прачки. По сравнению с ней грудастая питерская аккомпаниаторша казалась образцовой подругой для немолодого интеллигентного мужчины. Чувствовалось, что мысль связать мужу свитер может явиться Ольге Глебовне разве в кошмарном сне. Об игре на рояле и говорить не стоило. Пока она возилась в кухне, выражая свое недовольство явно бессмысленным бряканьем кастрюль и ведер, Свечников, развалясь на диване в гостиной, слушал объяснения хозяина.
– Вот здесь, – сдвинул Сикорский очередную закладку, – я вставил мои мысли о падении Вавилонской башни. Считается, будто строители были наказаны за гордыню, за дерзость, за кощунственное стремление достичь неба и стать вровень с Творцом. Толкование, по-моему, в корне ошибочное, но то, что пишет Печенег-Гайдовский, и вовсе смехотворно. Устами того же Сергея он объявляет, что Бог разрушил Вавилонский столп из страха перед мощью объединенного человечества. Мол, хитрый старикашка действовал по известной стратагеме: разделяй и властвуй. Но помилуйте!
