Спас на крови - Юрий Гайдук
— В игру? — не смог сдержать своего удивления Бусурин. — Но о каком согласии и о какой игре может идти речь, если вместо ясности вы продолжаете темнить!
— Я… вы меня не поняли, — мгновенно среагировал Пенкин, и в его глазах отразилась накатывающаяся паника. — Я только сказал вам…
— Кто конкретно сделал вам это предложение? — В голосе Бусурина теперь звучали металлические нотки.
— Мой диспетчер.
— Диспетчер?..
— Да, — кивком головы подтвердил Пенкин. — Но только не тот, что на автобазе, а тот, через которого я получал заказы.
— До того момента, пока вас не арестовали? — уточнил Бусурин.
— Да.
— И которого вы так и не назвали.
Пенкин облизал языком ссохшиеся губы, и было видно, как на его шее запульсировала синюшная жилка. Теперь уже не оставалось сомнений в том, что мужик пошел в признанку и все то, что он рассказал до этого, правда.
— И с которым вы продолжали поддерживать деловые отношения? — усмехнувшись, произнес Бусурин.
Стрельнув по нему настороженным взглядом, Пенкин пожал плечами.
— Ну-у, не то чтобы сказать «деловые отношения», но…
— Но связь не прерывалась, — подсказал Бусурин. — Тем более что вы не сдали его на допросах. И все-таки мне непонятно, почему именно вам было сделано это предложение, тогда как контрабанда требует определенных гарантий, которые может дать только человек, полностью отвечающий за эту операцию. А вам, насколько мне известно, еще четыре года осталось. И давать какие-то гарантии в вашем положении…
Бусурин замолчал, заметив, как дрогнули губы Пенкина.
— Может, я ошибаюсь и что-то не то сказал?
— Да нет, вы правы, — заторопился Пенкин, оттирая ладонью неожиданно взмокший лоб, — правы. Но дело в том, что я должен был уйти по УДО, и об этом знала не только моя жена, но и…
Запнувшись на слове, он внезапно замолчал, видимо подыскивая наиболее приемлемое определение для своих бывших подельников, и Бусурин не удержался, чтобы не подсказать ему:
— Коллеги по бизнесу.
— Да! Именно коллеги, — скривился в усмешке Пенкин.
— В том числе и ваш диспетчер.
— Да, естественно!
— И?..
— Буквально несколько дней назад мне была передана малява, в которой меня поздравили не только с УДО, но и с тем гонораром, который позволит мне забыть те четыре года, которые я провел на зоне.
— Если вы дадите свое принципиальное согласие? — уточнил Бусурин.
— Да, именно согласие.
— И что вы?
— Должен дать ответ в ближайшие дни.
— То есть, когда будет принято окончательное решение по УДО?
Пенкин молча кивнул головой.
— И вы?..
На лице Пенкина дернулся какой-то нерв, и он пожал плечами.
Внимательно изучивший «Личное дело» Зямы, Бусурин уже знал о том, что кандидатура Пенкина была отклонена в пользу другого претендента, и не надо было заканчивать академию КГБ, чтобы понять, что именно творится в душе сломленного зоной зэка. Он уже не сомневался в том, что Пенкин готов на любое сотрудничество с ФСБ, лишь бы его вытащили с зоны. И если он не блефует относительно своего диспетчера, который, видимо, полностью уверовался в том, что заматеревший на зоне ушлый Зяма не только прикупил на корню Хозяина саратовской «двойки», но и продолжит свой бизнес по выходу на свободу…
— Кто передал маляву?
Пенкин поднял на Бусурина совершенно больные, воспаленно-красные глаза. Судя по всему, что-то подсказывало ему, что он сделал единственно правильный выбор, поставив на полковника ФСБ, и, уже освобождаясь от давившего его страха неизвестности, негромко произнес:
— Мальчонка один, из контрактников. Я давно уже пользуюсь его услугами.
— Ладно, об этом ты расскажешь Кошелькову, а сейчас вернемся к нашим баранам. Диспетчер… Кто он и что он?
Глава 14
Если бы кто-нибудь сказал Злате, что у нее могут возникнуть проблемы с сердцем и, видимо, как следствие — проблемы со сном, она бы просто рассмеялась в лицо этому человеку. Тридцатилетняя красивая женщина, уяснившая для себя после неудачного замужества, что все мужики козлы и сволочи, она все свободное время отдавала горным лыжам, бассейну и теннису, и когда вдруг поймала себя на том, что не может заснуть уже вторую ночь подряд, к горлу подкатывает готовое выскочить сердце, а все нутро наполняется отвратительно-панической дрожью, она испугалась по-настоящему. Ничего подобного с ней не было даже в тот страшный день, когда в ДТП на подмосковной дороге погиб ее отец и только каким-то чудом осталась жива мама, а тут вдруг…
Стараясь не разбудить мать и тетку, которая после ухода «господ американцев» словно воды в рот набрала и только изредка бросала на сестру уничтожающе-презрительные взгляды, Злата прошла на кухню, включила свет. Четверть пятого, а сна как не было, так и нет, и только голова гудит набатным колоколом, готовая, казалось, развалиться надвое. Хотела было поставить чайник, однако вместо этого достала из шкафчика тонометр и, стараясь не обращать внимания на внутреннюю дрожь, от которой уже начинали стучать зубы, натянула на руку манжет и сжалась в ожидании непонятного предчувствия.
Сто семьдесят на сто пять — предчувствие не обмануло ее.
В голову хлынул липкий, как патока, навязчивый страх, что так, наверное, надвигается смерть, однако она все-таки смогла взять себя в руки и даже ополоснула заварной чайник, чтобы сотворить свежую заварку. В какой-то момент ей удалось немного успокоиться, и она попыталась осмыслить свое состояние.
Пожалуй, более всего это был страх за мать, которая и без того уже стояла одной ногой в могиле. И теперь, когда она вынуждена была открыть ей тайну, которую они несли с отцом с момента ее рождения…
Поминутно восстанавливая в памяти тот вечер, когда мать вынуждена была открыться ей, она хорошо помнила тот беспомощный свой крик, который вырвался из ее горла:
— Но почему ты раньше не рассказала мне об этом?
И ответ матери:
— Я… я боялась, доченька. Да и отец твой… я имею в виду, который тебя вырастил, просил не говорить об этом.
— Она так и сказала: «я имею в виду, который тебя вырастил», и это более всего поразило ее.
Боже милостивый! Отец… отец, которого она так любила, которым так гордилась с самого детства и по стопам которого пошла, став в конце концов признанным искусствоведом, и вдруг… «я имею ввиду…».
Что-то страшное и чужеродное крылось за этими словами, и она не могла не спросить у матери:
— Ты любила его?
— Кого?
— Отца!
— Державина?
— Господь с тобой, мама! Я говорю…
— А-а, — словно вспомнив нечто совершенно постороннее, протянула мать, и на ее лице застыла скорбная улыбка. — Наверное, любила. Но дело даже не в этом…
— А в чем?
