Евгений Коршунов - Операция «Хамелеон»
Но, судя по тону, Роберт нажимал.
— Что они говорят? — спросил Петр Гоке, внимательно прислушивающегося к разговору.
— Старик говорит, что он сам был на площади, когда убили капитана Мак-Грегора.
Роберт обернулся к Петру:
— Старик кое-что знает. Это, пожалуй, единственный свидетель, бывший тогда на площади и доживший до наших дней. — Попробуем завтра утром поговорить с ним на эту тему. Может быть, после наших покупок он что-нибудь вспомнит... когда получит несколько фунтов.
— Что ж, подождем до утра.
Старик зажег коптилку и погасил лампу, давая понять, что разговор окончен.
Все вышли в ночь, звенящую ночь квартала чеканщиков. Багровые отблески играли на стенах хижин. Теперь там, видимо, стало слишком душно: циновки на проемах у входа в хижины были сняты, и кое-где были видны силуэты людей, сидящих на полу. Руки их ритмично двигались.
— А посмотреть, как работают мастера, это-то хоть можно? — спросил Петр, ни к кому, в сущности, не обращаясь.
Роберт сказал несколько слов старику, молча запиравшему при свете все той же коптилки замок на зеленой двери.
— То, — ответил он равнодушно.
Это Петр уже понимал.
Охваченный любопытством, он пошел к ближайшей хижине, где почти у самого порога при свете маленькой коптилки работал чеканщик. На Петра дохнуло жаром. Мастер, человек неопределенного возраста, в широкой белой рубахе, распахнутой на груди, сидел скрестив ноги на циновке. Здесь же перед ним был разложен весь набор его нехитрых инструментов — молотки и молоточки, зубила разных размеров, стальные стержни разной толщины с заостренными или с закругленными концами. Тускло горела коптилка. В глубине хижины остывал горн.
На небольшой наковальне лежал серебряный поднос. Мастер быстро и ловко наносил на его ободок узор. Почти незаметным движением руки он вращал поднос, легко ударяя небольшим молоточком по металлическому стержню.
Он даже не поднял головы, когда гости остановились в дверях.
— Они здесь быстро глохнут, — тихо сказал Гоке, стоявший за спиной Петра.
Петр молча смотрел, как при тусклом свете коптилки на серебре рождается замысловатый, тонкий и легкий узор.
Точно так же много столетий назад склонялся над наковальней далекий предок этого мастера, с тех пор здесь ничего не изменилось.
И вдруг Петр понял, почему в Африке кузнецов издавна считали колдунами: этот полумрак, это мерцание остывающих углей — и человек, погруженный в другой, иной мир — мир невесть из чего рождающейся волшебной красоты.
— Как в подземелье Вулкана, — прошептал Роберт. И Петру показалось, что он увидел на лице австралийца странное волнение.
«И все-таки, как он ни ругает Африку, а ее все же любит», — подумал Петр.
Кузнец поднял голову и сощурился, стараясь различить в темноте гостей.
— Салам алейкум, — пробормотал он.
Старик, вошедший в хижину, что-то сказал ему: кузнец тихо кивал головой в такт его словам. Потом опять повернул к гостям свое худое, высохшее лицо и улыбнулся, показав редкие, порченые зубы. Затем он опять склонился над подносом: тук-тук, тук-тук, тук-тук... Его молоток включился в общую песню чеканщиков.
— Ему придется работать всю ночь, — объяснил Гоке. — Днем они ничего не делают, чтобы не терять силы. Во время поста им нельзя выпить даже глотка воды! Так что не будем мешать.
Обратно, к машине, путь показался Петру гораздо длиннее.
— Прямо, направо, вот за тот дом, — весело командовал мальчишка, скрытый густой тьмою.
Австралиец споткнулся.
— Черт побери эту темень, — выругался он. — Наступишь еще на змею. Вы знаете, что такое черная мамба? Десять секунд — и на небе! Эй, долго нам еще топать? Он обернулся к Петру.
— А ведь может оказаться, что вам повезло! Впрочем, историей капитана Мак-Грегора никто никогда по-настоящему и не занимался. Англичанам в общем это было невыгодно, а кому-нибудь другому — безразлично. В конце концов это ведь все в прошлом.
Петр промолчал. Он не верил в легкий успех.
Глава 20
Эту ночь Петр спал плохо. Ему и Роберту досталась одна комната на двоих.
— Комната лорда Дункана, — раздраженно сказал о ней Роберт.
Австралиец явно недолюбливал лорда-завоевателя, и все, что раздражало его своей косностью, консерватизмом, все, что казалось ему застывшим во времени, он обязательно связывал с именем Дункана.
— Комната как комната, — пожал плечами Петр.
Ему хотелось сейчас лишь одного — покоя. Он знал, что Роберт слишком возбужден, чтобы спокойно говорить о том, что произошло после их возвращения из квартала чеканщиков.
— Я сплю! — твердо сказал Петр и закрыл глаза.
Час назад, когда они с Робертом вернулись из квартала чеканщиков, первым, кого они увидели, была художница. Луч фар вырвал ее из темноты, окружавшей домики.
Она сидела в шезлонге, установленном прямо на жесткой, пыльной траве перед крыльцом домика-конторы. Длинный стакан, наполовину пустой, был зажат в ее ладонях. Рядом, на траве, белели обрывки бумаги — мелкие клочки тщательно изорванных рисунков.
«Она разорвала рисунки, которые я видел! — подумал Петр. — Все... Теперь все. Теперь она никогда не скажет, кого видела с англичанином».
Элинор не произнесла ни слова, пока Гоке не вылез из машины, весело махнул рукой и с криком: «До завтра, товарищи!» — растворился в темноте.
Петр и Роберт подошли к ней, чувствуя себя неловко.
— Садитесь.
В ее голосе звучала усмешка.
— Пошарьте здесь, на траве. Там лежат два шезлонга. Да осторожней, не опрокиньте бутылку. Коньяк и стаканы...
Они отыскали шезлонги, поставили их и вытянулись на грубом брезенте. Роберт опустил бутылку на траву рядом с собой, налив по полстакана коньяка Петру и себе.
Петр отпил глоток: это был «бисквит». И как только Элинор ухитрилась отыскать такой коньяк в этой глуши?
Художница словно прочла его мысли.
— Это подарок доктора Смита, — сказала она. — Я захватила бутылку из дому.
Роберт хмыкнул:
— Не так-то прост этот образцовый представитель человечества, если разбирается в коньяках!
Австралиец явно провоцировал художницу.
Элинор не отвечала. Она полулежала в своем шезлонге лицом к небу, и ее глаза поблескивали холодным голубым отсветом далеких звезд.
Тяжелая, красная луна отбрасывала медные блики на сидевших. И теперь Элинор была действительно похожа на жрицу языческого бога.
— А ваш бог... Ошун... он не требует человеческих жертв? — спросил Петр и тут же спохватился: не обидится ли Элинор?
Но Элинор не обиделась.
— Ошун — бог добра, — ответила она тихим глубоким голосом. Потом добавила: — Он бог плодородия, бог материнства.
Она вздохнула и замолчала.
Роберт долил себе коньяка, молча протянул бутылку Петру.
— Ты много пьешь, Боб!
Элинор даже не повернула головы, сказав это.
— И что? — с вызовом ответил австралиец.
— Ничего. Но поверь мне — это не всегда помогает.
— Мне — всегда.
Он залпом выпил коньяк, налил еще. Глаза его блестели. Казалось, он забыл о присутствии Петра.
— Не надо, — тихо попросила его Элинор. — Слышишь, Боб? Я прошу тебя!
Но австралиец ее не слышал. Он заговорил хриплым, тяжелым голосом с усилием выжимая из горла каждое слово. Он словно продолжал какой-то давний и незаконченный спор.
— Добро? Ты все время твердишь о добре и зле! А что ты знаешь об этом?
— Я знаю, Боб.
Голос Элинор был тихим, но твердым.
И Петр понял: они продолжали давно начатый разговор.
— Ты говоришь о фашизме? О Вене? О трудовых лагерях? Или о том, что мы видели здесь? Банда на банду с мачете и велосипедными цепями? Но сколько можно убить мачете? Одного, двоих, троих? Разве это зло? Это зло эпохи человеческого детства. А ты видела, что делает напалм? А джентльмены в белых халатах, которые готовят в своих лабораториях в стерильной чистоте нечто такое, что...
Ненависть душила его.
— ...и многие из них не курят и не пьют, любят детей и жен, ходят в церковь, состоят членами клубов и уважают родителей, как...
Он помедлил:
— ...как доктор Смит!
— Перестань!
Элинор резко выпрямилась в шезлонге.
— Ты пьян! Он усмехнулся.
— Я пьян. Иначе бы я тебе не сказал того, что хочу сказать.
Элинор подняла руки, будто защищая лицо от удара.
Австралиец устало вздохнул.
— Впрочем... ты все равно узнаешь все сама. Но поверь мне — доктор Смит не идеальный служитель добра. Расспроси его хорошенько, что он делает в саванне, среди бедных дикарей, научившихся доверять людям в белых халатах.
— И ты... ты судишь его? Чудовище!
Лицо Элинор напряглось, губы заметно дрожали.
Австралиец торопливо вылил остатки коньяка в стакан и со злостью отшвырнул бутылку.
