Владимир Свержин - Марш обреченных
Мраморные львы на парапете возле парадной лестницы — старые конспираторы. Они бесповоротно отвратили свои взоры от входящих и щурятся себе на солнцепеке, как ни в чем не бывало. В случае чего, они никого не знают. Разумная предосторожность.
Теперь по лестнице вверх. Направо. Еще раз направо. Вот она, вот она заветная дверь! Кабинет шеф-повара нашей адской кухни — полковника Виктора Федоровича Талалая. Все наши уже в сборе. Настроение мрачное, но вполне боевое. Странное чувство. Вроде бы и нечего в атаку-то рваться, а все равно не покидает ожидание или, может быть, предчувствие близкой схватки. Посмотрим, посмотрим. Как любит выражаться наш любимый шеф: «Информация и интуиция — две руки одного разведчика».
Тук-тук-тук! Сезам, отворись! Это уж не извольте сомневаться. Вот он — отец-настоятель нашего тихого аббатства — полковник Талалай Виктор Федорович по прозвищу «Африканец». Это за Мозамбик, Анголу и Египет. А так, с ходу даже и не вспомнишь той точки земного шара, в которой не побывал указующий перст самой первой в мире страны рабочих и крестьян, в лице её передового отряда, то есть нас, сотрудников спецслужб, и где бы не ступала нога этого человека.
— Ну что, мушкетеры, все в сборе, — лицо шефа обрело мемориальную суровость. Его портрет вообще заставляет задуматься о правильности своих намерений, каковы бы они не были, а сегодня он по-особому суров. Он смотрит на нас как Родина-Мать с небезызвестного плаката, и мы уже согласны отозваться на его молчаливый призыв. Мы — это «мушкетеры». Так нашу оперативную группу негласно окрестили в стенах центра. Видит бог, без нашего участия. Валеру Пластуна, понятное дело, сразу определили в Портосы, Слава Бирюков, наш аналитик, зампотех и многое другое — стал Арамисом. Он действительно на него смахивает. Элегантный молодой человек с томными глазами и щегольскими усиками; поэт и драматург — в свободное от работы время. Знал бы кто из господ артистов, среди которых он уже давно стал своим человеком, как и над какими трагедиями работает этот подающий надежды почитатель Шекспира!
В д’Артаньяны наши острословы произвели третьего номера нашей группы — капитана Насурутдинова. Такой себе получился гасконец степного разлива. Ну уж по наглости, которая, как известно второе счастье, баш на баш, кто бы кого переспорил. Да что говорить! Висит у Тагира Асланбековича над диваном у изголовья дивной работы клыч[1]. Не новодел какой-нибудь. Настоящий хорсан[2]. И вьется по клинку золотая надпись: «Термезскому Барсу от Панджшерского Льва»[3]. Дорогой подарок. Нет выше ордена, чем почтение врага.
Я соответственно — Атос. Отчасти из-за того, что нужен был в команде Атос, раз уж остальные налицо. Отчасти из-за дворянского моего происхождения. С этими не пролетарскими моими корнями промашечка как-то чуть было не вышла.
Когда Николай Михайлович Рыбаков, тогда ещё полковник КГБ, вчерашний нелегал и один из первых персон в ПГУ[4] прибыл в небольшой городок под Ленинградом и вызвал в кабинет начальника штаба батальона на собеседование молодого лейтенанта Лукина, молодой лейтенант Лукин, естественно удивился. Как ни крути, а все-таки конкуренты. Спецназ — это епархия Главного Разведывательного Управления Генштаба, и КГБ тут ни при чем. Однако, судя по тому, как тянулся перед ним наш начштаб, полномочия этого человека далеко выходили за рамки его конторы.
Как бы то ни было, на четко поставленные вопросы я давал не менее четкие ответы. Пока дело не дошло до этого самого социального положения. На его вопрос я заученно брякнул: «Из военнослужащих». Он хитро посмотрел на меня, покачал головой и говорит: «Вам, Александр Васильевич, происхождением своим гордиться надо, а вы его прячете. Отца вашего небось, в честь того самого капитана Лукина назвали, что в прошлом веке англичан застращал?» Что ж, было дело, застращал. Отучил местных боксеров лезть в драку с российскими моряками.
Но только и я не солгал. Мы, Лукины, сколь род свой ведем, — военнослужащие. И деды, и прадеды, и деды прапрадедов. Прабабка моя, Анна Казимировна, урожденная княжна Святополк-Четвертинская, выпускница Смольного института благородных девиц, пережив блокаду, ордена предков наших, которые в семье полтора века хранились, на строительство крейсера передала. Оставила одни «Георгии»[5]. Тридцать две штуки. Вот так-то. Военнослужащие мы и есть. А точнее, солдаты. Воины.
Поговорили мы тогда с Николаем Михайловичем полчаса, а потом он меня и ошарашил, сообщив, что переводит меня вновь за школьную парту. В 101-ю разведшколу. На все про все — дела сдать и к новому месту службы прибыть — у меня десять дней. А дальше, как говориться, лапу к уху: «Разрешите выполнять».
И вот мы здесь, и начальство глядит на нас, словно шестидюймовка «Авроры» на Зимний дворец, и что-то в этом взгляде такое, что безо всяких вопросов ясно: большая будет охота, очень большая.
— Читали? — Виктор Федорович похлопывает ладонью по столешнице. Подобным образом тигр бьет хвостом, сигнализируя о страстном желании загрызть своего оппонента.
— Так точно, товарищ полковник.
— Отставить чины, — рычит он. Не на нас рычит. Просто состояние такое.
— Инфаркт? — негромко выдвигает версию наш Арамис. Инфаркт и язва — неразлучные спутники разведчика, а уж тем более такого. Полвека тайной службы — не фунт изюма. Шеф молча открывает ящик стола и словно карты в пасьянсе выкладывает на стол несколько фотографий.
Да. Это не инфаркт. Это пулевое ранение в голову, приведшее к летальному исходу. Хорошие фотографии, четкие. Все видно. Характерный ожог, порошинки. Выстрел произведен с близкого расстояния, почти в упор. Самоубийство? Быть того не может, потому что не может быть никогда. Не тот человек Николай Михайлович, чтобы стреляться. Если бы мне сказали, что найден бивень одного из слонов, на котором мир держится — скорее бы поверил. Бред какой-то.
Виктор Федорович кладет перед нами два листика, сколотые скрепкой. Копия заключения судмедэксперта. Все четко аргументировано, но ситуацию в общем не проясняет. Хотя… Я ещё раз вчитываюсь в строки, потом смотрю на товарищей. Они увлечены чтением. Интересно, заметят или нет? Заметили. В глазах удивление.
Выстрел произведен из револьвера системы «Наган» выпуска 1928 г. Оружие сильно изношенное. Имеет следы недавнего ремонта. Абсурд! Ну да ладно… Послушаем, что скажет начальство.
— Смерть наступила между одиннадцатью тридцатью и одиннадцатью тридцатью пятью. Соседка поднималась по лестнице, услышала выстрел. Дом, сами знаете, ведомственный, понятное дело, народ бдительный. Бегом бросилась вниз на вахту, вызвала милицию. А через пять минут как раз супруга Николая Михайловича с рынка вернулась, позвонила Одинцову в генпрокуратуру.
— В самоубийство не поверила? — это Славка Бирюков. Всю томность с него как душем смыло. Он уже на тропе войны. Бортовой его компьютер защелкал с неимоверной скоростью.
Командир отрицательно качает головой:
— Не поверила.
Оно и понятно. Столько лет с человеком проживешь, и захочешь — не поверишь.
— Одинцов прислал одного из своих парней. Судя по всему, молодого да хваткого. Он тоже во всю эту белиберду не поверил. Но, когда он приехал, народу там уже было — не повернутся. Милиция, понятые, представители ФСБ, словом, вавилонское столпотворение. Братья по классу, естественно настояли, чтобы сор из избы не выносить. Генералам, даже отставным, стреляться не положено.
— А… — начинает было наш Арамис.
— И подавно, — читает его мысли «отец-настоятель». — Версию убийства рекомендовано не рассматривать.
— Даже так? — удивляюсь я.
— Но генпрокуратура… — продолжает обрабатывать информацию капитан Бирюков.
— Процессуально-независима, — кивает головой шеф. — В том то все и дело. — Он поднимает вверх указательный палец, тыча куда-то в потолок. — Крайне настоятельно не рекомендовано.
Такие вот дела. Что-то странное твориться на обломках самовластья. Средь бела дня убивают великих людей и утверждают, что так оно и было.
— В общем так! — Виктор Федорович хлопает ладонью об стол, расплющивая затянувшуюся дискуссию до состояния финальной точки. — Я принял решение заняться этим делом лично. Все вы отлично понимаете, что действия, связанные с расследованием, могут быть противозаконными. Вы имеете полное право отказаться, — он внимательно смотрит на каждого из нас.
— Закон по нашей улице не ходит, — куда-то в потолок произносит майор Пластун. Есть такая поговорка в здешней курилке. Пижонство, конечно, но есть.
— Вот и отлично. Итак, господа офицеры, ставлю боевую задачу. Похороны состоятся в тринадцать ноль-ноль по московскому времени на Хованском кладбище…
— Хованское кладбище! Это ж у черта на куличках.
— Просто аж обидно. Такой человек и вдруг…
