Гюнтер Карау - Двойная игра
— Я боюсь за тебя. Мне не следовало брать тебя с собой в эту поездку, я не должен был тебя впутывать. Но иначе ничего не получалось. — он улыбается ей: — А ты, оказывается, взбалмошная девчонка. И будет очень правильно, если я отошлю тебя подальше отсюда, назад к Каролине, в ее тихий, обособленный рай.
— Я что-нибудь натворила? Я не должна была подслушивать? Клянусь тебе, я уже все забыла. — Она вскакивает и глядит на него с вызовом: — Впрочем, я не позволю играть со мной в кошки-мышки и отослать меня. Почему ты не доверяешь мне? Во что ты не хочешь меня впутывать?— Она подходит к креслу и прижимает его голову к себе: — Умоляю тебя, Дэвид: кто покушается на твою жизнь и почему? Тебе грозит опасность? Так неужели я оставлю тебя одного?
Он слышит, как бьется ее сердце — часто и гулко.
— Успокойся, с тех пор как тот человек, о котором мы говорили, мертв, меня тоже считают мертвым.
— Я ничего не понимаю. Ты что, убил этого человека? Почему тебя преследуют? — Она все еще прижимает его голову к себе.
Он осторожно высвобождается из ее объятий, берет бокал и ставит на стол;
— Ты пьешь слишком много крепких напитков.
— Я пью для того, чтобы у меня полегчало на душе. Каким счастливым мог быть сегодняшний день! Но ты, Давид, так и не ответил на мои вопросы. Странно, что и кузен сказал мне не все.
— Что ты имеешь в виду?
— Не знаю, как тебе объяснить. Обаятельный человек, ориентирующийся в жизни, хотя, похоже, никогда не покидал пределов своего мирка. он просто чудо в нашем разнесчастном роду! Для меня это приобретение, которое поможет мне понять самое себя. Развлекал он меня по-королевски. И все же у меня было такое чувство, что он о чем-то умалчивает. Дэвид, почему не отвечают на мои вопросы? И почему меня ни о чем не спрашивают?
Профессор Штамм неподвижно сидит в своем кресле, неловко подогнув длинные ноги.
— Говори, говори, — произносит он, глядя куда-то мимо нее. — Когда говоришь, рождаются вопросы, а иногда и ответы.
— Он пригласил нас обоих. Ты поедешь со мной? Он-то сюда приехать не может. Он — та последняя, тонкая как волосок нить, которая связывает меня с Берлином.
Внезапно он вскакивает с кресла, хватает ее и неловко пару раз вращается с ней по комнате:
— Все будет хорошо. А теперь иди. День сегодня у тебя был долгий и утомительный.
Уже лежа в своем номере в постели, она снимает телефонную трубку:
— Дэвид?
— Да?
— Ты уже спишь?
— Нет, я говорю по телефону с молодой дамой.
— Ты договариваешься с ней о свидании?
— Да, но потом.
— Дэвид?
— Да?
— Можно мне хотя бы думать о тебе?
— Я тоже думаю о тебе.
— Спокойной ночи, Дэвид.
— Спокойной ночи.
Она тотчас засыпает, а просыпается в страхе от сна, которого в момент пробуждения уже не помнит, но от которого продолжает трястись. Часы на расположенной вблизи Церкви бьют один раз. Город, который никогда полностью не спит, гудит под окном. Ей необходимо с кем-нибудь поговорить, чтобы страх развеялся, и она хватается за телефон. В трубке слышится лишь частое попискивание. Тогда она звонит портье.
— Нет, милостивая фрейлейн. И я не могу дозвониться. Если позволите, я посмотрю, на месте ли ключ… Алло? — Так как между ними установились доверительные отношения, портье говорит ей заговорщицким тоном: — Это кажется удивительным, милостивая фрейлейн, но профессор ушел.
— Сколько сейчас времени?
— Точно один час семнадцать минут.
— Спасибо.
— Милостивая фрейлейн…
— Слушаю.
— Я забыл про письмо, извините ради бога. Профессор Штамм оставил для вас письмо. Прошу прощения, мне надо было сразу известить вас.
Она сбрасывает с себя одеяло:
— Письмо лежит давно?
— Да нет, милостивая фрейлейн, успокойтесь! Я должен был обслужить одного постояльца, а затем…
Ей требуется какое-то время, чтобы прийти в себя. Что означает внезапное исчезновение Дэвида? Она еще в плену кошмарного сна. Может, та сцена на крыше отеля, когда Дэвид говорил о своей смерти как о спасении, тоже была всего лишь сном? В телефонной трубке она слышит покашливание портье.
— Хорошо, я иду.
Она поспешно одевается, а в голову ей приходит пугающая мысль: не означали ли фишки для го, которые сунули в карман настоящему Шмельцеру, что он приговорен к смерти? Что же тогда означает фишка для го, которую вложил ей в руку кузен?
18
Мистер Баум считает, что теперь у него есть свой человек. Но чей он в действительности? Берлин — не банановая республика. Мистер Баум счастлив, что его человек сдал экзамен на детекторе лжи, и забывает о том, что тот отказался нанести удар кинжалом.
Теперь он был наш.
Трижды в неделю потайными тропками пробирался он по каменным джунглям этого самого ветреного из всех городов через границу ко мне. Я занялся им, подобно тому, как футбольный тренер за особый гонорар занимается со своим центральным защитником, чтобы превратить его в яростного тигра, не боящегося тяжеловеса-противника, мчащегося прямо на него. В области техники он был на высоте — прямо второй Эдисон. При кодировании и ведении радиопередач он, если можно так выразиться, достиг сверхзвуковой скорости, и сержант Куки, наш специалист в Целендорфе, использовал весь запас накопленных на войне в Корее ругательств, когда, принимая радиосигналы из леса Шпандау[28], не успевал писать вручную и вынужден был прибегнуть к записи на пленку.
На банковском счету Мастера Глаза накапливались дополнительные выплаты за беспрекословное и успешное выполнение служебных заданий. Радиостанцию он собирал и разбирал в темноте так быстро, что шеф, прочитав об этом в докладах, удовлетворенно хрюкнул. Между делом он смастерил и приспособил к модулятору усилитель для перехода с волны на волну в коротком диапазоне при облачной погоде, до чего не додумался ни один из наших высокооплачиваемых техников.
Итак, он был наш, и у шефа появились основания быть довольным мной. Он был пятым, кого мы отобрали по новой системе. Шеф передал мне его досье, над которым наверняка поработал целый легион разведчиков, уже в день моего вступления в должность, сопроводив его приказом, напоминавшим приказы Аль Капоне[29], которые тот отдавал, когда хотел купить одного из членов чикагской мэрии или полицейского инспектора.
— Пятый — я хочу его иметь, мистер Баум!
Шеф был здесь новым человеком, впрочем, как и весь состав штаба нашей расположенной на самом переднем крае резидентуры. Я не знал его. Снабженец, которого шеф привез с собой, хвастался в столовой совместными приключениями, которые выпали на их с шефом долю в горячей зоне за Меконгом — в районе Клюв Попугая. Господа из штаба быстренько раскусили нового начальника, его непомерное честолюбие и стали именовать шефом, будто это был какой-то особый титул, а тот самодовольно принимал это как должное. У него было пристрастие к галстукам в красный цветочек, что для другого человека могло бы стать роковым. Но ему они шли.
Мне запомнилось первое служебное совещание под его руководством, которое стало событием. Он произнес громоподобный монолог перед статистами. Господа лишь молча поигрывали ручками над белыми листами бумаги. С ноткой отвращения он высказал уверенность, что его все равно по поймут, и потребовал действий и еще раз действий. Одним из его тезисов был следующий: «Стрелять, не попадая в цель, может любой идиот. Я же требую попадать в цель даже гам, где не стреляют». И еще: «Наши доллары не валюта, а взрывчатка». Хрестоматийной стала и другая его сентенция: «Тот, кто наложил полные штаны, вправе рассчитывать, что кто-то туда вляпается». Во время совещания он жестикулировал громадной как бревно сигарой. Орел с федерального герба[30] мог бы спокойно свить на ней гнездо. Лишь когда шеф не то чтобы отпустил, а скорее выгнал вон присутствующих, он, сделав несколько энергичных сосательных движений, со смаком закурил ее. Это была свежая кубинская сигара, распространявшая ядовитую вонь, и я отметил про себя, что даже в период нашей подготовки к нападению на остров Свободы у него имелся контрабандный канал через Карибское море.
Меня он попросил остаться. Произнеся по-английски привычное «Слушаюсь, сэр», я подошел к его столу и сразу же получил от него нагоняй:
— Уважаемый доктор Баум, ваша немецкая фамилия не просто украшение к вашему ученому титулу. Она должна напоминать вам, черт побери, что здесь говорят только по-немецки. Мы в Берлине, доктор Баум, а не в Канзас-Сити.
Когда я возразил, что Канзас-Сити не мой родной город, и напомнил, что получил три докторские степени в Гарвардском и Йельском университетах: по синологии, философии я праву — и ориентируюсь в Лэнгли, как в родном доме, он презрительно спросил, не отношусь ли я к разряду «яйцеголовых» — задавак из бывших студентов привилегированных университетов, которые вот-вот погубят мир. Лишь после упоминания о том, что я был прикомандирован к пресс-атташе при посольстве США в Манагуа, он немного смягчился:
