Роберт Дугони - Властелин суда

— Что со мной произошло? Как я попал сюда? — спросил он. Собственная речь отдавалась пульсацией во лбу.

— Вас привезла «скорая» этой ночью.

— Этой ночью?

— Сейчас утро, мистер Слоун.

— Я попал в аварию? Что это было? И почему я прикручен ремнями?

Доктор вынула из кармана халата офтальмоскоп, включила его и, не прерывая разговора, оттянула веко Слоуна. Свет пронзил его макушку острой болью. Слоун скривился и сбросил с себя ее руки.

Она выключила свет, быстрым движением сунула инструмент в передний карман халата и, сложив на груди руки, уставилась на него, изучая, как сложный ребус.

— Вы помните что-нибудь из того, что происходило ночью, мистер Слоун?

— Не думаю, что помню.

— Попытайтесь. Расскажите мне то, что вы помните.

Вперив взгляд в стену напротив, он собрался с мыслями, но в голове было пусто. Он уже собрался сказать: «Ничего не помню», когда вдруг перед ним замелькали образы, как карты в тасуемой колоде, сначала медленно, потом все быстрее. Перед глазами возник газетный снимок. Джо Браник. Тина передала ему розовую бумажку с сообщением, а на ней ручкой нацарапано — Джо Браник. Его почтовый ящик, металлическая дверца открыта. Разгром в его квартире. Мужчина на лестничной площадке, он поворачивается к нему. В руках у него пистолет. Он бежит, спотыкается о ледяники, оскальзывается на краю береговой скалы. На него сыплется глина.

Мельда. Он вспомнил, что с Мельдой что-то случилось. Его квартира. Сковородка Мельды. Ее туфля на полу возле... дверь в ванную.

Мельда.

— О нет! — Он закрыл глаза.

— Мистер Слоун?

Мерцающий лунный свет, сверкнуло лезвие...

— Мистер Слоун... мистер Слоун!

Грудь придавливает невероятная тяжесть, не давая дышать. Он проваливается в темноту. Голос над ним звучит все глуше. Свет меркнет. «Мистер Слоун... мистер...»

Его поглощает тьма, та самая, где в луже крови лежит женщина. Молодая. Густые темные волосы прикрывают часть лица. Он наклоняется к ней, став на колени, отводит с лица пряди. Это не Мельда. И не Эмили Скотт. Грудь пронзает острой болью, она отдается во всем его существе, разливаясь волнами.

Дыши! Ну пожалуйста! Дыши!

Ее ноги согнуты в коленях и подоткнуты под тело. Голова неловко свесилась на плечо, обнажая зияющую рану. Он прижимает к себе тело. Глаза наполняются слезами, слезы текут по щекам. Он виноват. Это из-за него.

Он чувствует чье-то присутствие и, подняв глаза, видит, что над ним стоят двое мужчин — чернокожий, рослый, крупный, настоящий великан, и белый, с волос которого на лицо стекает вода, он тяжело дышит, но не так, как после изнурительного бега. Он дышит, пытаясь справиться с волнением и гневом. Слоун вглядывается в лицо мужчины, и даже искаженное страданием, оно кажется ему знакомым.

Опять он ускользает, плывет куда-то, проплывает над двумя мужчинами, глядя на них, оставшихся внизу, он поднимается на поверхность, как ныряльщик, выскользнувший из своего тяжелого пояса, тщетно сопротивляющийся силе, которая выталкивает его вверх из воды. Темная глубь сменяется мерцанием света. Возвращается голос.

— Мистер Слоун?

Он выныривает на поверхность, задыхаясь, запыхавшийся, с колотящимся сердцем.

— Мистер Слоун? Вы меня слышите?

Он закрывает глаза, чтобы вернуться туда, в глубину, к тем двум мужчинам, но нырнуть обратно не может.

— Мистер Слоун?

И так же внезапно, как оказался невесть где Слоун, мужчина, тот, со дна, чье лицо было почему-то ему знакомо, из толщи воспоминаний прорывается на поверхность, к реальной жизни, и Слоун, ошеломленный, вдруг понимает.

28

Острая боль разливается огненными волнами по позвоночнику, начиная от шеи и кончая жгучей точкой между лопатками. После шести часов за рулем Дженкинс чувствовал себя выжатым лимоном. Задница болела. Левое колено, если согнуть, похрустывало — артрит, полученный от какой-то травмы, о которой он и думать забыл. Благодаря все еще молодо выглядевшей матери и собственной физической форме — его тело не выказывало явных признаков старения и никогда еще его не подводило — Дженкинс нередко забывал о том, что ему пятьдесят два года. Глядя в зеркало, он удивлялся своему отражению — ведь чувствовал он себя все еще тридцатилетним, за исключением моментов вроде теперешнего.

В первые два часа он внимательно глядел в заднее и боковое зеркала, но машин на автостраде было мало, и он, конечно же, заметил бы преследование. Преследования не было. Алекс не просыпалась, голова ее лежала на прислоненной к стеклу и сложенной в виде подушки кожаной куртке, а тело подрагивало — и это после болеутоляющего: двух пилюль мотрина, наспех проглоченных у магазинной стойки и запитых пивом. Наверное, рана сильно болела.

Дженкинс вел машину по Орегону, по голому пустынному отрезку автострады №5. С приближением рассвета горизонт вдали заалел, как раздуваемый ветром костер. Рассветные лучи окрасили кирпично-красную глину в рыжий цвет ржавчины и зажгли ледники на окрестных горах, превратив их в гигантские костры. И это навело его на мысли о доме и Лу с Арнольдом.

Он и Алекс дождались, когда пожар потушили. Кто-то на острове заметил пламя и вызвал бригаду пожарников. Им потребовалось больше трех часов, чтобы справиться с огнем. Алекс пыталась отговорить его от возвращения на ферму. Но он не мог оставить псов гнить в лесу, не хотел, чтобы они стали добычей койотов и прочих тварей. Он закопал их возле ручья. Место было выбрано правильное — они ведь так любили бегать по мелководью, — но спешка не позволила ему выбрать из земли камешки и сучки, и это продолжало его беспокоить. И времени погоревать о них у него не было. Он лишь стиснул в ладони горсть земли, силясь вспомнить молитву, которую мало-помалу выучил, просиживая часами в баптистской церкви во время утренней воскресной службы.

«Из праха сотворен, в прах возвратишься, — сказал он, просеивая землю сквозь пальцы и бросая ее в воздух. — Прах к праху и тлен к тлену».

И такую-то малость они заслужили. Они заслужили и больше. Когда-нибудь, если ему служится вернуться сюда, он сложит здесь могильный холмик из камней, посадит дерево или куст рододендрона в память о них. Окончательность такого решения расстроила его. Он представил себе, как весело, вприпрыжку бежали они навстречу своей погибели, виляя хвостами, никак не подозревая в людях подобной бесчеловечности. Но Чарльз Дженкинс о ней знал. Он знал о ней по личному опыту, и тридцать лет также не смогли стереть это воспоминание.

Его синяя нейлоновая ветровка не пропускала воздуха, и тело парилось в ней. Рубашка прилипла к коже, как целлофановая пленка. Он то и дело стирал с головы капли влаги и пота, чтобы они не заливали глаза. Рассвет пробивался сквозь прорехи в сплошном шатре из листвы и ползучих растений, посылая туда косые и изломанные полосы света вместе с почти безмятежным ощущением покоя.

Уж слишком все спокойно.

Густые заросли всегда смущали его — молчание их казалось неестественным, словно какой-нибудь хищник притаился рядом, распугав или убив все живое вокруг, все, способное двигаться и перемещаться.

Он продирался сквозь густые заросли к поляне, где его ожидала ужасная картина, подобную которой он до сих пор видел лишь однажды, во Вьетнаме.

В мертвенном застылом воздухе повисла пелена дыма и пепла — она поднималась от углей, жгла горло и ноздри запахом пожарища и еще одним запахом — сладковатым, который, как он надеялся, ему никогда уже больше вдыхать не придется. Невысокие костры догорали там, где некогда были хижины, иногда из сгоревшей постройки вдруг вырывалось длинное пламя — огонь потрескивал, шипя на него, как злобная потревоженная змея. И это было единственным звуком под покровом леса. Ведь даже дикие звери скорбят молча.

От горя и изнеможения Дженкинс упал на одно колено, его стало мутить от гнева. За его спиной раздался шелест, он услышал шаги и тяжелое дыхание догонявшего его человека. Джо Браник вышел из зарослей и застыл, словно внезапно очутившись на краю пропасти. Если он что-то и собирался сказать, слова застыли в нем — так же внезапно. С открытым ртом Браник глядел на окровавленные тела, они лежали в дверях уже несуществующих хижин, на тропинках, на склонах, там, куда бросились местные жители в отчаянной и тщетной попытке бегства. Но их догоняли и расстреливали, как диких зверей. Их казнили. Мужчин и женщин.

Детей.

Дженкинс согнулся пополам в приступе рвоты. Когда желтая пена перестала литься изо рта, тело все еще сотрясали мучительные сухие судороги. Он сел, вытер слюну в уголках рта, сплюнул, в глотке жгло какой-то кислятиной.

— Сперва они убили мужчин, — шепотом сказал он. — Собрали и стали расстреливать. Огонь был смертельный. Они дали им возможность бежать и стреляли по ним, как по мишеням.