Игорь Прелин - Автограф президента
Я представил, как все это произошло, как он, не зажигая света, чтобы его не увидели непосвященные в замысел этой операции коллеги, поднялся по темной лестнице, постоял перед этой дверью, прислушиваясь к звукам, доносившимся из моей квартиры, потом наклонился, просунул конверт под дверь, позвонил и быстро удалился.
Впрочем, это мог сделать не Рольф, а другой сотрудник контрразведки, самому Рольфу заниматься этим делом было совсем не обязательно, и тут были возможны любые варианты. Не знаю, от этой ли мысли или от какой другой, но именно в этот момент, стоя на темной лестничной площадке у двери собственной квартиры, я вдруг ощутил, как во мне нарастает какая-то глухая досада. Сначала я даже не понял, чем вызвано это чувство, но потом мне стало ясно: моя досада объясняется тем, что, может быть, впервые в жизни серьезно задета моя профессиональная гордость.
Сам по себе этот повод кому-то может показаться сугубо личным, не имеющим, так сказать, общественного звучания, но это было не совсем так. Если отбросить в сторону личные обиды и прочие эгоистические штучки, то провал с Рольфом затрагивал не только меня, он в какой-то степени компрометировал всю нашу службу и к тому же мог иметь неблагоприятные политические последствия. Конечно, как профессионала меня могло утешить то обстоятельство, что я недолго был жертвой в игре, которую с помощью Рольфа организовала местная контрразведка, — всего каких-то три месяца, и притом не кто-то посторонний, а я сам участвовал в его разоблачении. В свое оправдание я мог бы напомнить одну давнюю историю, имевшую гораздо более тяжелые последствия, когда не то что обиды, а самые настоящие оскорбления были нанесены большой группе наших сотрудников, не сумевших за пятнадцать или шестнадцать лет разобраться в подлинном лице человека, с которым им пришлось работать. Достигнув преклонного возраста, этот человек ушел в почетную «отставку», ему была назначена солидная «пенсия», и только спустя несколько лет после его смерти было неопровержимо установлено, что все эти годы он ловко обманывал нас, так как с самого начала был связан с контрразведкой.
И хотя не в моих правилах было искать для себя какие-то оправдания в исторических аналогиях, я решил, что не следует останавливаться на полпути и удовлетворяться разоблачением Рольфа, потому что я никогда не смогу избавиться от комплекса поражения, если не приму участия в локализации этого провала и не найду возможности нанести Рольфу и его шефам ответный удар.
Теперь это было делом моей профессиональной чести.
С этими мыслями я нащупал в темноте замочную скважину, открыл дверь и вошел в прихожую.
Пока я снимал куртку, из спальни вышла Татьяна. По ее побледневшему лицу я понял, что сегодняшнее ожидание стоило ей еще нескольких сотен тысяч безвозвратно загубленных нервных клеток.
— Почему так поздно? — спросила она и, подойдя поближе, заглянула мне в глаза. — Я уже стала волноваться.
Я погладил ее по волосам и спросил:
— Иришка спит?
— Давно… Ужинать будешь?
— Не хочется, — отказался я. — Ты иди спать, а я намешаю себе чего-нибудь и посижу еще немного.
— Что-нибудь случилось? — в голосе Татьяны послышались тревожные нотки.
Что я мог ей ответить? Так уж устроена наша жизнь, что даже родной жене, к тому же профессиональной разведчице, не имел я права рассказывать о том, чем занимаюсь по вечерам и в какие переделки попадаю. И эта необходимость таить все в себе, невозможность поделиться с самым близким человеком своими переживаниями, успехами и неудачами, обратиться к нему за советом или сочувствием тяжким грузом ложится на психику каждого разведчика.
Я иногда ставил себя на место Татьяны, и мне становилось ее жалко. Все другие жены, как правило, знают многое из того, чем занимаются их мужья, иногда даже больше, чем им полагается знать, во всяком случае, больше, чем нужно, и только жены разведчиков находятся в полном неведении относительно характера и содержания их деятельности.
Кончается рабочий день, наступает вечер, все сотрудники посольства вместе с женами и детьми отдаются беззаботным развлечениям, а у разведчика только начинается его настоящий рабочий день, потому что все остальное время — всего лишь прелюдия к его основному занятию, ради которого он и находится в стране.
Что может быть ужаснее этих бесконечных вечеров, когда муж уезжает на какую-нибудь операцию, а жена вынуждена ждать его дома, зачастую не зная, когда он вернется и вернется ли вообще? Он занят своим делом, а чем заниматься его семье? Иногда даже в клуб, который рядом, не хочется идти, потому что каждый норовит поинтересоваться, почему они снова одни, где их глава семьи, да еще поехидничать на этот счет, намекнуть на какие-нибудь амурные приключения, а объяснять и врать давно уже надоело. Да и что скажешь, когда все правдоподобные объяснения давно исчерпаны, и вопросы такие задают зачастую не для того, чтобы выслушать ответ, а чтобы поставить в затруднительное положение и позлорадствовать в душе.
Даже хорошую подругу завести себе и то трудно. О чем с ней говорить? Все ведь построено на взаимности, и если подруга рассказывает тебе о своей жизни, о своих московских и здешних проблемах, то и ты должна отвечать ей откровенностью на откровенность. А вот этого как раз и нельзя делать, потому что твоя откровенность может плохо кончиться, поскольку эта информация пойдет потом гулять по колонии и рано или поздно станет достоянием тех, кому она крайне необходима, чтобы состряпать какую-нибудь гадость.
Конечно, Татьяна могла бы дружить с Мариной, милой и отзывчивой женой Толи Сугробова. Но где общаться и о чем говорить, если в нашем доме даже стены имели уши и каждое слово могло быть подслушано и записано местной контрразведкой на магнитофон? Вот и приходится ей сидеть вместе с Иришкой по вечерам дома и терпеливо ждать моего возвращения. А я приезжаю и отделываюсь дурацкими отговорками и разными шуточками. Или, что еще хуже, начинаю ее утешать:
— Все в порядке, Танюша, — насколько мог бодро произнес я. — Просто немного устал. Все в порядке, — для большей убедительности повторял я, хотя понимал, что по моему лицу она способна прочесть гораздо больше и совсем не то, в чем я пытаюсь ее убедить.
Проявлять настойчивость в подобной ситуации и выпытывать что-либо сверх того, что я рассказал, в нашей семье было не принято, поэтому Татьяна ничего больше не сказала и ушла в спальню.
А я пошел в холл, открыл бар-холодильник, намешал себе в стакан свою любимую смесь из джина марки «Гордон», кампари и тоника, бросил туда три кубика льда, вставил пластмассовую трубочку, которая почему-то называется соломинкой, сел в кресло, включил тихонько кассету с записями моего любимого саксофониста Фаусто Папетти и погрузился в невеселые размышления…
А невеселыми они были по многим причинам.
Раньше я всегда довольно скептически относился к самоуверенным утверждениям некоторых своих коллег, убежденных, что за счет своей необыкновенной интуиции и профессионального умения разбираться в тонкостях человеческой психологии они без особых премудростей и всяких там проверок сумеют распознать агента контрразведки, если он попытается втереться к ним в доверие. Я никогда не переоценивал своих аналитических способностей и своей интуиции. К тому же я сам имел кое-какое отношение к мероприятиям подобного рода и отлично знал, с какой придирчивостью подбираются исполнители на главные роли в таких «играх» и как тщательно они к ним готовятся. А раз так, то и надеяться разоблачить их, обнаружив какие-то грубые просчеты в отработанной ими линии поведения, будет по меньшей мере наивно. Да и такими качествами, как способность перевоплощаться, склонность к импровизации, умение принимать грамотные решения в неожиданных ситуациях, люди, подбираемые на такие роли, тоже должны обладать в полной мере.
И все же, несмотря на довольно трезвый подход к делу, в глубине моей души, как оказалось, жила тайная надежда, что уж я-то каким-нибудь шестым или седьмым чувством сумею уловить фальшь в поведении моего партнера и не позволю вовлечь себя в сомнительную авантюру. И вот теперь меня постигло жестокое разочарование: ничего похожего на фальшь в поведении Рольфа я так и не уловил, все сомнения и подозрения, побудившие нас провести проверочное мероприятие, были совсем из другой области.
Раздумывая над тем, почему я не разглядел истинное лицо Рольфа и позволил ему втянуть меня в эту во всех отношениях неприятную историю, я находил только одно объяснение, и оно тоже больно било по моему самолюбию: я заранее запрограммировал себя на положительный результат! Говоря другими словами, меня сгубило эгоистическое желание поскорее добиться ощутимого успеха, который украсил бы мою профессиональную карьеру, и вот теперь приходилось за это расплачиваться.
